— Эзель, — повторял призрак, — Эзель.
Дедушка с братьями крепко держали лодку, и также внезапно, как и появился, призрак развернулся, бросился в клокочущие волны и исчез.
Джулия быстренько все сделала и тотчас рванула назад в тепло и заперла за собой дверь. Только сейчас она вспомнила, что здесь нет водопровода и что ей надо подняться на холм, чтобы набрать ведерко.
Тот сильный шторм продолжался три дня, и потом пришла новость с северной оконечности Эланда: судно село на мель возле Бёда,[28] и три дня назад волны раскололи его на части. Судно плыло с эстонского острова Эзель, весь экипаж погиб, так что тот моряк в штормовке, которого видели рыбаки в Стэнвике и с которым они говорили, был тогда уже мертв. Утопленник.
Бабушка глядела на Джулию и кивала.
Сумерки.
Призрак на берегу.
Джулия поверила этому рассказу, как, впрочем, и всем старым историям, которые ей довелось слышать в сумерках. Время от времени по берегу наверняка бродили утонувшие моряки — одинокие, заблудившиеся, мечущиеся.
Джулии больше не хотелось выходить на улицу этим вечером, и она решила, что можно позволить себе не мыться и не чистить зубы.
На подоконнике стояли толстые красные стеариновые свечи. Прежде чем лечь, Джулия зажигалкой зажгла одну из них — пусть погорит чуть-чуть.
Поминальная свеча для Йенса и для его мамы. Глядя на отблески пламени, она решила: сегодня вечером никакого вина и снотворного. Она будет бороться, бороться с болью, которая присутствовала повсюду, а не только здесь, в Стэнвике. Стоило Джулии встретить маленького мальчика на улице, как ее тотчас переполняли боль и скорбь.
Джулия посмотрела на свою записную книжку, лежащую на кровати рядом с мобильником Лены. Совершенно неожиданно для себя она взяла ее в руки, перелистала несколько страниц и набрала номер.
Да, телефон работал. Два гудка, потом три, четыре.
Затем глуховатый мужской голос ответил:
— Алло.
Было уже половина одиннадцатого. Будний день. Конечно, Джулия позвонила слишком поздно, но ей пришлось сказать:
— Микаэль.
— Да.
— Это Джулия.
— А-а, привет, Джулия.
В его голосе скорее слышалась усталость, чем удивление. Джулия попыталась представить, как Микаэль выглядит сейчас, но никакой картинки в голове не сложилось.
— Я на Эланде, в Стэнвике.
— Ага. А я в Чёпенгхамне, как обычно. Я уже спал.
— Я знаю, что поздно. Я только хотела рассказать, что здесь появился новый след.
— Какой след?
— Нашего сына, след Йенса.
Микаэль несколько секунд помолчал.
— Ага, — снова сказал он.
— Но вот я и приехала сюда… Я подумала, что ты захочешь это знать. Конечно, не бог весть какой след, но может быть, можно…
— Как ты себя чувствуешь, Джулия?
— Хорошо, я дам знать, если будут еще новости.
— Ну да. Как я понимаю, мой номер у тебя есть, но, ради бога, в следующий раз звони не так поздно.
— О'кей.
— Ну тогда пока. — Микаэль повесил трубку.
Джулия сидела на кровати, по-прежнему сжимая в руке мобильник. Сейчас она окончательно убедилась, что телефон работает, но явно ошиблась с тем, кому позвонить.
Микаэль отдалился от нее давным-давно, еще до того, как они расстались. С самого начала он был совершенно уверен, что Йенс спустился к морю и утонул. Иногда Джулия ненавидела Микаэля за эту уверенность, а иногда завидовала.
Когда через несколько минут Джулия легла прямо в брюках и свитере, грянул проливной дождь, который собирался весь вечер.
Небеса разверзлись в долю секунды, и капли застучали по крыше. Джулия лежала в темноте и слушала, как вода ручьями стекает на землю. Она понимала, что дом построен на совесть, потому что выдержал не один сильный шторм, поэтому спокойно закрыла глаза и заснула.
Джулия уже не слышала, когда полчаса спустя дождь так же неожиданно, как и начался, прекратился. И не слышала шагов там, снаружи, возле каменоломни.
Эланд, май 1943 годаНильсу уже принадлежал берег, он владел Стэнвиком, а теперь всеми окрестностями деревни. Когда его матушке не надо было помогать по дому или в поместье, он бродил по окрестностям, как будто измеряя свои владения, длинными уверенными шагами. Залитый золотистым солнечным светом, он шагал по эландскому бездорожью с рюкзаком за плечами и дробовиком в руках.
Дикие кролики обычно до последнего, замерев, сидели прижавшись к земле, надеясь, что их не заметят, и, только когда понимали, что это последнее наступило, неслись прочь. Да так, что едва хватало времени вскинуть дробовик. Поэтому каждую секунду, когда охотился, Нильс был наготове.
Дом и пустошь являлись теми двумя мирами, которые остались у Нильса после того, как матушка объяснила, что он больше не может работать в каменоломне после драки с Ласс-Яном. С тех пор прошло уже несколько лет, но и другие каменотесы не хотели видеть там Нильса. Нильсу на это было совершенно наплевать, поэтому он больше ни разу не появлялся в каменоломне и тем более не стал ни перед кем извиняться. Единственное, что было неприятно, — так это то, что его матушке пришлось заплатить Ласс-Яну жалованье за все то время, пока срастались его сломанные пальцы и он не мог работать.
Хотя во всем виноват сам Ласс-Ян.
У Нильса от этой истории тоже осталась память — два сломанных пальца на левой руке. Он не захотел ехать к доктору в Марнесс, хотя болело зверски, поэтому пальцы срослись неправильно, остались скрюченными и с трудом сгибались. Но Нильсу было все равно: ведь он правша, и это не мешает ему держать дробовик.
Народ в деревне теперь избегал Нильса, но это тоже не имело для него никакого значения. Майя Нюман несколько раз останавливалась на дороге, когда он шел к пустоши, но лишь молча смотрела на него, как и все остальные. Майя, конечно, была красивая, но Нильс обходился и без нее.
Матушка Нильса дала ему двуствольный дробовик «хускварна»,[29] и с тех пор он стал его единственным другом. Нильс отдавал матери всех кроликов, которых ему удавалось подстрелить, так что местные скупердяи крестьяне больше не дурили ее, заламывая за мясо непомерные цены.
На востоке, прочерчивая горизонт, виднелась белая колокольня Марнесской церкви. Но Нильс ни в каких ориентирах не нуждался: он давно изучил пустошь, с ее лабиринтами длинных каменных стен, скал, бесконечных зарослей кустов и травы.
Прямо перед ним, немного наискосок, лежал жертвенный камень, невысокий холмик в память о том, как какой-то полоумный псих укокошил на этом месте священника, а может, даже епископа. Все это случилось много сотен лет назад, когда Нильса еще и в помине не было.
Но люди, которые проходили мимо этого места, не все, конечно, но некоторые, рядом в память клали камень. Сам Нильс никогда этого не делал: для него жертвенный камень был всего лишь хорошим местом, чтобы посидеть и перекусить.
Вот и сейчас он остановился, потому что почувствовал, что слегка проголодался. Нильс подошел к жертвенному камню, расчистил себе место, устроился поудобнее, положил дробовик поближе, чтобы был под рукой, снял рюкзак и поставил себе на колени. Он открыл рюкзак и начал изучать, что ему приготовила матушка. Нильс обнаружил два бутерброда с сыром и два с колбасой, завернутые в промасленную бумагу, и небольшую запотевшую бутылочку молока. Матушка сама уложила все это в рюкзак, пока Нильс, не спрашивая ее, наливал в плоскую фляжку коньяк, который мать держала в самом дальнем ряду на нижней полке шкафа.
Нильс начал трапезу с того, что открыл фляжку и сделал большой глоток. По всему горлу растеклось приятное тепло, и только потом неторопливо взялся за пакет с бутербродами. Также неспешно, пока он со вкусом ел и пил, закрыв глаза от удовольствия, его мысли нанизывались одна на другую.
Нильс думал об охоте. Сегодня ему еще не попался ни один кролик, но у него впереди была еще вся вторая половина дня, так что шансы имелись. Потом он подумал о войне, о которой все время говорили дикторы, стоило только включить радио.
Швецию пока не оккупировали. Хотя три немецких эсминца по ошибке налетели на минное поле возле южного побережья Эланда летом сорок первого года. Их разнесло в клочья, сотни гитлеровских моряков оказались в воде; кому повезло — те просто утонули, а остальные сгорели заживо в разлившемся по воде топливе. А позже, летом сорок второго, очень многие эландцы были совершенно убеждены в том, что война добралась и до них. Непонятно почему, немецкий бомбардировщик сбросил целых восемь бомб на лес у подножия руин Боргхольмского замка.
Громыхало так, что было слышно аж в Стэнвике. Нильс тогда спал, его разбудили звуки взрывов. Он стоял перед темным окном, сердце бешено колотилось, потому что, и он готов был в этом поклясться, Нильс слышал шум двигателей самолета, улетающего от острова. Может, какой-нибудь «мессершмитт». Он изо всех сил вслушивался в наступившую тишину и хотел лишь одного — еще бомб, еще взрывов здесь, вокруг Стэнвика.
