Я продолжал тупо глядеть на экран. Торговец картинами (Лино Вентура) после смерти Жерара Филипа старался вывезти все написанные им картины. Видео остановилось на этой сцене.
В ту же секунду снова заныл зуб. Два дня не беспокоил, и тут опять. Только на сей раз это была уже не скучная и тупая, а яростная, лютая боль, какой мне не приходилось испытывать ни разу в жизни. Десять тысяч пчел гудели в глубине черепа. Их гудение накатывало волнами — боль то отливала, то приливала с новой силой. Паузы делались все короче. И вот это уже не просто ноющий зуб, а бесконечная изматывающая боль. Боль была такой неистовой, что, наверное, могла бы запросто сломать меня. Боль у каждого своя. Моя была особенной. Казалось, это не нерв ноет, это боль проникает в глубины моего организма, пробуя свои пределы. Боль, больше похожая на злость.
Я закрыл глаза и сжал зубы. Снова этот хруст в виске. Но уже не какой-то жалкий треск яичной скорлупы, а кое-что посерьезнее. Хруст стремительно нарастал и наконец взорвался хлопком, словно что-то рвануло и разлетелось на куски. Наступила тишина. В то же мгновение боль ушла. По телу разлилась тихая пустота. Так бывает, когда в одиночестве наблюдаешь водную гладь в сгущающихся сумерках. Некоторое время я неподвижно валялся на татами. Тело отчего-то не слушалось. Я не мог ни шевельнуться, ни подать голос, только лежал скрючившись, не двигаясь и не меняя позы.
Вскоре, словно соскользнув с пологого склона, я погрузился в сон.
На следующее утро тишина не исчезла. Осталась, словно налипшая на ботинки грязь. Вот и еще одно тихое утро. И все же меня не оставляло смутное беспокойство. Так бывает, когда идешь по улице после шумного праздника: еще ночью здесь было тесно от народа, повсюду плясали разноцветные огни и тени, а теперь вокруг ни души. И ты внезапно испытываешь растерянность, словно заблудившийся ребенок, крутишь головой по сторонам, но вчерашняя суматоха бесследно исчезла, оставив после себя лишь желтоватый воздух и это ощущение неясной тревоги. Туманные очертания улицы расплываются, и ты отчетливо понимаешь, что не стоит тут находиться. Почему я здесь? Что привело меня сюда? Непонятно. Может, это какой-то странный эффект памяти? Воспоминания об Эйко, навеянные ее призраком? А может, всему виной моя незрелость?
Я приподнялся и устроился за чайным столиком. Взял пончик, запил его теплым молоком. За спиной раздался шорох. Я оглянулся. Из-под раковины выглядывала «соседка». Мышь безмолвно и пристально изучала меня. Я швырнул ей кусочек пончика. Она подскочила, ухватила долгожданный завтрак и тут же скрылась. Отвернувшись к столу, я начал разворачивать обертку следующего пончика, но на полпути замер. Мне в голову пришла неожиданная мысль: может, я трус? Держа наполовину развернутый пончик в руке, я задумался об этом. Трус, вне всякого сомнения. Трус, который в силу своей незрелости бежит от прошлого. И все же такую трусость, наверно, нельзя приравнять к подлости.
Хотя какая, в общем-то, разница? Есть расхотелось. Я взглянул на молоко, от которого все еще поднимался пар. Не так давно ночью я так же пил молоко со сладкими булочками. У меня разболелся зуб. Я вспомнил ночь, когда меня посетил первый настоящий приступ боли. Ко мне явился Мурабаяси. Кажется, с тех пор утекло целое море времени. Я старался восстановить в памяти всю цепь событий. Только сейчас в моей голове начала формироваться неясная мысль, не приходившая ко мне раньше.
Я глянул на календарь. Последний день мая. Пятница. Десять часов. Нашел в кармане пиджака визитную карточку Мурабаяси. Затем взялся за телефонную трубку, чего не делал уже целую вечность. Сверяясь с карточкой, набрал номер.
Почти мгновенно, после одного гудка, четкий девичий голосок на том конце ответил:
— Алло. «Shot Brain» слушает.
— Господин Мурабаяси на месте?
— Он в заграничной командировке. Будет через несколько дней. Если у вас что-то срочное, я передам, что вы звонили, как только он выйдет на связь. Представьтесь, пожалуйста.
Вежливо и по существу. Замешкавшись на мгновение, я ответил:
— Нет, дело не срочное. Я перезвоню. Большое спасибо, — и положил трубку.
Должно быть, дела у Мурабаяси идут неплохо, если он может позволить себе такого квалифицированного секретаря. Этот голос, казалось, перенес меня в реальность, о которой я на время забыл. Где-то текла совершенно иная жизнь, заставляя время бежать по-другому.
Словно во сне, я натянул пиджак, направился к выходу и нырнул под одеяло.
В глаза ударил яркий свет. Конец мая. Только в начале лета бывает такое солнце, его не спутать ни с каким другим.
Не считая коротких вылазок в круглосуточный магазин, это был мой первый выход в свет за последние несколько дней. Даже ночами я избегал гулять по Гиндзе. Нежный ветерок лизнул щеки. Яркий солнечный свет и ветер — два явления, не укладывающиеся в мой привычный образ жизни. Я казался себе вырытым из-под земли кротом. Уже и не вспомнить, когда я в последний раз выбирался куда-нибудь по делу. Некоторое время я постоял, привыкая к свету, затем двинулся вперед.
Перешел дорогу и зашагал по Сёва-дори.
В утреннем свете мне навстречу шли самые разные люди. Наверное, это их обычный будний день. Интересно, когда я последний раз выходил на улицу утром? Не помню. Давно. К моему удивлению, вылазка оказалась не такой утомительной, как я предполагал. Мимо шли мужчины и женщины, двигались в четко заданном направлении за своими черными тенями, нарисованными на асфальте утренним солнцем. «Мир движется!» — кричало все вокруг. Я шагал уже достаточно долго, а окружающая действительность пока еще не утомила меня. И хотя обычно я не испытывал никакой потребности в созерцании городского пейзажа, сейчас он приятно возбуждал. Пожалуй, прятаться от солнца — уж слишком. Может, это какой-то особый вид психического расстройства? Может, любой из нас время от времени нуждается в переменах? Постепенно я начал привыкать к потоку света и городу вокруг.
Через десять минут я был на Кёбаси.
Свернул с Сёва-дори и увидел, что нужный мне дом ничуть не изменился: такой же, как и тогда, когда я здесь работал. Небольшое старое многофункциональное здание. А вот и китайский ресторанчик, и карри-хаус на первом этаже, куда я любил захаживать. Тот же холл. Как когда-то, я не поехал на лифте, а пошел пешком. «Кёби Кикаку» по-прежнему занимало весь второй этаж. Во всяком случае, так гласила табличка у главного входа. На лестнице тот же запах соуса карри, что и десять лет назад.
Офисная дверь распахнута настежь. И это тоже было как раньше. Однако внутри офис сильно изменился. Теперь он напоминал какую-то научную лабораторию. Другие стены. На каждом столе по компьютеру. В мое время об этом и мечтать нельзя было. Сидящие за столами сотрудники не отрываясь глядели в мониторы. На моем лице, видимо, отразилась растерянность, потому что пробегавшая мимо девушка спросила:
— Вы к кому?
— Э-э… — начал я и закашлялся, — ваш директор, господин Иноуэ, на месте? Меня зовут Акияма.
Девушка недоверчиво меня оглядела. Она была в джинсах — особая привилегия тех, кто трудится на ниве дизайна. Конечно, она не знала меня. Область графического дизайна отличается завидным метаболизмом — старое здесь быстро сменяется новым. Интересно, кем я выгляжу в ее глазах?
Тем не менее она приветливо улыбнулась:
— Он еще не подъехал. Будет с минуты на минуту.
— Можно его подождать?
— Конечно, сюда, пожалуйста.
Она с любезной улыбкой проводила меня к дивану у стены. Директор у нас всегда был демократичным. Я снова окинул взглядом офис. Человек пятьдесят, как и раньше. Уже одно то, что штат не сократился, в наше время говорит о многом.
Внезапно раздался громкий возглас:
— Ба! Акияма!
Из глубины офиса ко мне направлялся мужчина.
Через мгновение я вспомнил его имя. Китадзима. Один из немногих в нашем офисе, кто умудрялся с легкостью находить общий язык даже с таким откровенно асоциальным типом, как я. Кажется, мы с ним устроились сюда примерно в одно время.
Широким шагом он пересек комнату и приблизился ко мне. Ухватил обеими руками за плечи и заговорил с былой теплотой:
— Сколько лет, сколько зим… Чем занимаешься?
Я непроизвольно улыбнулся в ответ:
— Все бродяжничаю. Удивительно, что ты на том же месте.
Он раскатисто расхохотался:
— А ты злой. Я не на том же месте. Я теперь начальник. Руковожу.
— Хм, сделал карьеру?
— Ну да. Годы идут. Странно было бы в моем возрасте не сделать карьеры в такой крошечной компании.
Затем, выпятив подбородок, он внимательно оглядел меня:
— А ты изменился.
— Годы берут свое.
— Нет. Тут что-то другое. Не скажу, что именно, но что-то изменилось. А ты, кстати, с чем пожаловал? Неужели решил обратно податься?
— Возможно.
