Мы с Олдемом направились к машине.
— Как все... быстро кончилось, — пробормотала я.
— Плюньте на нее, — посоветовал Олдем. — Выскочка и перестраховщица.
— Она просила вас поговорить с Фредом. Вы встретитесь с ним?
— Надо же с чего-то начать.
— С чего?
— Вам известно, где он сейчас?
— Работает с садом.
— Вы хотели сказать — в саду?
— Нет, Фред всегда говорит, что приводит в порядок сад, то есть работает с ним. Так звучит солиднее. Где мы?
— В Хэмпстеде.
— Значит, он где-то рядом. Он говорил, что сегодня едет в Северный Лондон.
— Вот и хорошо. Точный адрес вы знаете?
— Могу позвонить ему на мобильник и спросить. А может, лучше подождем?
— Звоните сейчас. — Олдем протянул мне свой телефон.
Я нашла в ежедневнике номер и начала набирать его.
— А можно, первой с ним поговорю я?
Олдем занервничал:
— Зачем?
— Сама не знаю, — ответила я. — Просто из вежливости.
* * *
Я увидела Фреда раньше, чем он меня. Он работал в дальнем конце большого сада за величественным особняком, подравнивал живую изгородь электросекатором, висящим у него на плече. Бейсболку он повернул козырьком назад, на джинсах зияли дыры, белая тенниска была перепачкана землей, на ногах грубые рабочие ботинки. Пол-лица закрывали защитные очки, уши — плотные наушники, поэтому мне пришлось похлопать его по плечу, чтобы обратить на себя внимание. Он вздрогнул, хотя я старалась не напугать его, снял очки и наушники и тут же зажмурился от яркого света и звуков. Мы стояли под палящим солнцем среди клумбы с лилиями. По лицу Фреда струился пот.
Он смотрел на меня удивленно и даже сердито. Фред из тех людей, подумалось мне, кто все раскладывает по полочкам: работу — отдельно от любви, секс — отдельно от сна. А я все смешала. Вот он и злится.
— Привет, — вопросительным тоном произнес он.
— Привет. — Я коснулась губами его влажной щеки. — Прости. Меня попросили срочно разыскать тебя. С тобой хотят поговорить, хотя я и объясняла, что это ни к чему.
— Прямо сейчас? — устало уточнил он. — У меня работа в разгаре. Не хочу отвлекаться.
— Я не виновата, — поспешила оправдаться я. — Извини, что втягиваю тебя в свои дела.
Он ничуть не смягчился.
— А что стряслось?
Я коротко перечислила утренние события, но и они оставили его равнодушным. Такие, как он, на вечеринках танцуют с одной девушкой и при этом глазеют по сторонам в поисках других, посимпатичнее. Сейчас Фред посматривал на Олдема, который переминался вдалеке, у дома.
— ...И она посоветовала мне пожить у кого-нибудь.
Последовала пауза, я уставилась на Фреда в упор. Мне хотелось, чтобы он пожалел меня, посочувствовал, сказал, что я могу жить у него, сколько понадобится, если захочу. Я ждала, что он обнимет меня, успокоит, скажет, что он всегда будет рядом. Но его лицо оставалось непроницаемой маской. О чем он думает, я не знала.
Внезапно он перевел взгляд на мою грудь. Я вспыхнула от унижения, во мне зашевелился гнев.
— Я... — начал он, осекся и огляделся. — Ну ладно, пусть спрашивает. Но мне нечего сказать.
— И еще одно, — заявила я неожиданно для самой себя. — Думаю, нам надо расстаться.
Его бегающие распутные глаза замерли, выражение лица стало растерянным. Он уставился на меня. На виске запульсировала вена, по щекам перекатились желваки, зубы сжались.
— Это еще почему, Зоя? — выговорил он ледяным тоном.
— Всему свое время.
Он снял с плеча секатор и положил его на траву.
— Ты решила порвать со мной?
— Да.
Его красивое лицо залил густой румянец. Глаза наполнились могильным холодом. Он беззастенчиво обшарил меня взглядом, будто манекен в витрине, — казалось, он решает, стоит покупать меня или нет. Наконец его губы презрительно дрогнули.
— Что ты из себя строишь? — процедил он.
Я смотрела на его потное лицо и прищуренные глаза.
— Мне страшно, — объяснила я. — Мне нужна помощь, а от тебя ее не дождешься.
— Тварь! — выпалил он. — Назойливая дрянь!
Я повернулась и пошла прочь. Надо просто поскорее уйти куда-нибудь в безопасное место.
* * *
Ее волосы уныло свисают на плечи. Голову не мешало бы вымыть. Пробор темный и сальный. За последнюю неделю она сильно постарела. От крыльев носа к углам рта пролегли морщины, под глазами — темные полукружия, на лбу вертикальная складка, словно она целыми днями хмурится. Кожа кажется больной, слишком жирной и бледной. Серьги она не надела. На ней старые брюки из хлопка — пожалуй, оттенка овсянки — и белая рубашка с короткими рукавами. Брюки болтаются на ней, они измяты. На рубашке недостает пуговицы. Машинально она грызет ноготь среднего пальца правой руки. Часто оглядывается, но ни на ком не задерживает взгляд. Иногда моргает, словно у нее двоится в глазах. И все время курит, одну сигарету за другой.
Во мне нарастают ощущения. Я сразу пойму, когда буду готов действовать. И узнаю, когда будет готова она. Это вроде любви — ее замечаешь мгновенно. Она очевидна. Уверенность наполняет меня, придает силы и целеустремленности. А она съеживается и слабеет. Я смотрю на нее и думаю: это сделал я.
Я колотила в дверь. Почему она не выходит? Скорее, да скорее же! Я уже почти не дышу. Мне известно, что надо дышать, но когда я пытаюсь, мне не хватает воздуха, в груди ширится невыносимая тяжесть. Я втягиваю воздух неглубоко и часто, каждую секунду боясь разрыдаться. Голову стягивает тугой обруч боли, все расплывается перед глазами. Помоги мне! Я не могу ни позвать на помощь, ни просто вскрикнуть. У меня в горле ком, в легких тяжесть, я уже почти не дышу. Колени подкашиваются, перед глазами вспыхивают серо-черные пятна. Я опускаюсь на колени перед дверью.
— Зоя? Господи, Зоя, что с тобой? — Кутаясь в полотенце, потряхивая мокрыми волосами, Луиза присела рядом со мной. Она обняла меня за плечи, полотенце соскользнуло, но она не заметила. Милая Луиза! Она не замечала, какими глазами смотрят на нас прохожие, как стараются обойти нас стороной. Я пыталась заговорить, обрести дар речи, но издала лишь странный писк.
Луиза обняла меня обеими руками и стала тихо покачиваться. Никто не успокаивал меня так с тех пор, как умерла мама. Я снова стала ребенком, обо мне наконец-то позаботятся. Как мне не хватает заботы, как недостает мамы! Луиза шептала мне на ухо какую-то чепуху, твердила, что все образуется, будет в порядке, тише, тише... вот так, все хорошо. Она спокойно учила меня дышать. Вдох-выдох. И еще раз. Постепенно ко мне возвращалось дыхание. Но язык по-прежнему не слушался меня. Я только скулила и всхлипывала. Слезы выкатились из-под век, обожгли щеки. Мне не хотелось шевелиться. Никогда, ни за что. Ноги и руки отяжелели, стали неподъемными. Вот так бы и уснуть.
Луиза поставила меня на ноги, придерживая полотенце одной рукой, провела по лестнице, усадила на диван и села рядом.
— Это был приступ паники, — объяснила она. — Он уже кончился, Зоя.
Паника отступила, а страх остался. Меня словно окатили ледяной водой, объяснила я Луизе. Я как будто посмотрела вниз с небоскреба — такого высокого, что внизу не видно улицы.
Мне хотелось свернуться клубочком и спать, спать, спать, пока все не кончится. Хотелось, чтобы кто-нибудь навел в моей жизни порядок. А я зажму уши ладонями, закрою глаза и буду терпеливо ждать.
— Еще немного, и ты будешь со смехом вспоминать об этом, — попыталась успокоить меня Луиза. — И смешить знакомых.
Но я ей не верила: мне казалось, что лучше уже не будет. Мир стал для меня чужим.
Я переселилась к Луизе в Долстон, в дом неподалеку от рынка. Больше мне было некуда идти. Луиза — моя подруга, я ей доверяю. Пока она рядом, маленькая, крепкая и добрая, мне не так страшно. Рядом с Луизой со мной ничего не случится.
Сначала я вымылась — с комфортом, не то что в моей ванне. Я нежилась в горячей воде, а Луиза сидела на крышке унитаза, попивала чай и по моей просьбе терла мне спину. Она рассказывала мне, как в детстве жила в Суонси с матерью-одиночкой и бабушкой, которая до сих пор жива: дождь, серый сланец, густые тучи, холмы. Но она всегда знала, что рано или поздно будет жить в Лондоне.
А я рассказывала о своей родной деревушке — горстка домов да почта. О том, как отец по ночам водил такси, днем отсыпался и умер тихо и скромно, никого не утруждая. Потом я стала вспоминать, как умирала мама. Мне было всего двенадцать лет, за два года до смерти она уже отдалилась от меня, ушла в свою долину боли и страха. Я часто стояла у кровати, держала ее за ледяную костлявую ладонь и физически ощущала, как она становится чужой. Я рассказывала, как прошел день, передавала приветы от подруг, но хотела только одного — поскорее уйти к своим подругам, в свою комнату, читать или слушать музыку, только бы не задерживаться в этой комнате, похожей на больничную палату, рядом с пропахшей лекарствами женщиной с иссохшим лицом, обтянутым кожей, и пустыми неподвижными глазами. Но едва перешагнув порог, я съеживалась от угрызений совести и не знала, чем заняться. А потом, когда мама умерла, мне хотелось только вернуть ее, вечно сидеть у нее в спальне, держать ее за худенькую руку и развлекать разговорами. Порой мне просто не верилось, что больше я никогда не увижу ее.
