Он быстро вернулся к столу, выдвинул ящик и положил мешок туда, к самой стенке. Но сразу же сообразил, что если они решат получить ордер на обыск, то найдут мешок и в ящике, а это окажется не менее странным. И вообще, куда бы он ни положил его в своем офисе, даже в корзину для бумаг, мешок вызовет у полицейских невероятное изумление, независимо от того, где они его обнаружат, хоть в корзине для бумаг.
Все эти соображения промелькнули в мозгу доктора за считаные секунды, его мысль была все так же остра, как и в те дни, когда он считался вундеркиндом, но тем не менее он напомнил себе, что время — это маньяк, рассеивающий прах. Быстрее, быстрее.
Его задача состояла в том, чтобы избавиться от «беретты» и кобуры до прибытия полиции, так что он мог, по крайней мере, устранить синий мешок вместе с пистолетом. А это значило, что он должен был сейчас взять его с собой.
По ряду причин, не последней из которых была проблема сохранения своего личного стиля, он не хотел, чтобы Дженнифер видела его с мешком в руках. Кроме того, он мог помешать, если бы пришлось иметь дело с приятелем Скита. Как там назвал его Дасти? Да, Пустяк. Синий мешок наверняка окажется лишним, если Пустяк прячется где-нибудь поблизости и придется от него защищаться.
Быстрее, быстрее.
Он принялся запихивать его во внутренний карман пиджака, но мысль о том, что он может порваться и погубить этот прекрасный костюм от Зегны, оказалась невыносимой. Тогда он тщательно свернул его и засунул в пустую кобуру.
Довольный тем, насколько быстро ему удалось найти решение для всех проблем, и уверенный, что не забыл ни одной детали, которая могла бы повредить ему, Ариман вышел в приемную. «Беретту» он прижимал к боку, чтобы Дженнифер не могла заметить пистолет.
А Дженнифер стояла в открытой двери регистраторской. Широко раскрытые глаза, вся трясется.
— Доктор, он истекает кровью.
Любой дурак сразу же заметил бы, что Скит истекает кровью. Но не мог же он вот так истекать ею все восемнадцать часов подряд и все же добраться сюда.
Доктор, как Дженнифер две минуты назад, опустился на колено около Скита. Внимательно глядя на дверь в коридор, пощупал пульс. Тощий дуралей-наркоман еще жил, но пульс был плохим. Его будет совсем нетрудно прикончить.
Но сначала Пустяк. Или любой другой, кто может там быть.
Доктор подошел к двери, приложил к ней ухо, прислушался.
Ничего.
Медленно, осторожно он приоткрыл дверь и выглянул в коридор.
Никого.
Он перешагнул порог, придерживая дверь, чтобы она не закрылась, и посмотрел направо вдоль коридора, потом налево. Никого нигде не видно.
Конечно, Скита застрелили не здесь, потому что стрельба наверняка привлекла бы к себе хоть какое-то внимание. Никто даже не выглянул из находившегося на противоположной стороне коридора офиса детского психолога доктора Мошлина, этого невыносимого хама и безнадежного тупицы, сочинившего теорию о причинах подросткового насилия, столь же невероятную и неприемлемую, как и его галстуки.
У тайны возникновения Скита здесь, в приемной Аримана, был шанс остаться тайной надолго, если не навсегда, и обеспечить доктору немало бессонных ночей. Но важнее всего сейчас избавиться от всего ненужного.
Ему предстояло вернуться в приемную и приказать Дженнифер вызвать наконец полицию и «Скорую помощь». Пока она будет занята у телефона, он наклонится к Скиту, якобы для того, чтобы оказать ему всю возможную помощь, а на самом деле — чтобы закрыть ему рот и зажать нос. Судя по состоянию этого жалкого дурачка, достаточно будет лишить его дыхания всего на полторы минуты.
Затем быстро выйти в коридор, найти поблизости шкафчик с хозяйственными принадлежностями — к нему должен подходить ключ от двери его приемной — и засунуть оружие, кобуру и синий мешок за коробки с туалетной бумагой. И вынуть все это оттуда после того, как полиция уйдет.
Бросить вызов зубам времени.
Быстрее, быстрее!
Повернувшись, чтобы вернуться в свой офис, он сообразил, что на ковровой дорожке в коридоре не было кровавых пятен, а ведь если Скит шел по коридору с таким кровотечением, с каким лежал посреди приемной, то все эти ковры должны были безвозвратно погибнуть. В тот самый миг, когда его быстрое, как молния, сознание игрока только намеревалось постичь значение этой странной детали, доктор услышал, как за его спиной открылась дверь Мошлина, и съежился в ожидании обычного: «А, вот и вы, Ариман. У вас есть минуточка?» А потом очередное идиотское словоизлияние.
Но последовало не слово — а пулеизвержение. Доктор не слышал ни одного выстрела, но хорошо почувствовал, как по меньшей мере три пули вонзились в него, начиная от поясницы и по диагонали к правому плечу.
Менее изящно, чем ему хотелось бы, он, шатаясь, шагнул в приемную. Упал на лежавшего на полу Скита. С отвращением откатился от тщедушного наркомана. Перевернулся на спину и посмотрел в дверь.
На пороге, придерживая плечом дверь, держа обеими руками бесшумный пистолет, стояла киануфобичка.
— Вы один из роботов, — торжественно сказала она. — Именно поэтому вы совершенно не обращали на меня внимания во время сеансов. Машины не станут заботиться о настоящих людях, таких, как я.
Ариман увидел в ее глазах то всю жизнь внушавшее ему страх качество, которое не заметил прежде: она была одной из «всезнаек», тех девчонок, которые видели его насквозь, которые дразнили его взглядами, самодовольными улыбками и хитро переглядывались у него за спиной, которые знали о нем что-то такое, чего не знал он сам. После того как ему исполнилось пятнадцать и он обрел свой прекрасный облик, «всезнайки», казалось, разучились проникать сквозь его маску, и он перестал бояться их. И вот это…
Он попытался поднять «беретту» и выстрелить в нее, но обнаружил, что его парализовало.
Она нацелила пистолет ему в лицо.
Она была реальностью и фантазией, правдой и ложью, воплощением радости и смертельной серьезности, всем сущим для всех сущих и тайной для самой себя — квинтэссенцией человечества своего времени. Она была выскочкой, разбогатевшей дурой с унылым, как ложка, мужем, но она была и Дианой, богиней луны и охоты, чье бронзовое копье пронзило Майнетт Лаклэнд в палладианском особняке в Скоттсдэйле после того, как та убила из пистолета своего отца и разбила молотком голову матери.
Как весело было тогда, но как невесело сейчас.
Моя богатая Диана.
Возьми меня с собой на луну.
Танец меж звезд.
Патока. Романтические помои. Эпигонство. Недостойно.
«Моя богатая Диана. Я ненавижу тебя, ненавижу тебя, ненавижу тебя. Ненавижу тебя, ненавижу тебя, ненавижу».
— Кончай, — сказал он.
Богиня опустошила обойму ему в лицо, и призрак облетающих лепестков зыбко растаял в цветах и свете луны. И в огне.
* * *
Как только они с Дасти выскочили из лифта, Марти сразу же заметила женщину, стоявшую в открытой двери приемной Аримана в дальнем конце коридора. Судя по розовому костюму, напоминавшему работы Шанель, это была та же самая женщина, которая вошла в лифт следом за Скитом. Почти сразу же она шагнула вперед и скрылась из виду.
Марти опрометью летела по коридору — даже Дасти отстал от нее на полшага — и думала при этом о зачарованном Нью-Мексико и двух трупах на дне древнего колодца. О чистоте падающего снега — и всей крови, которую он скрыл. Она думала о лице Клодетты — и сердце Клодетты. О красоте хокку — и отвратительном применении этой красоты. О великолепии зеленых вершин — и пауках, вылупляющихся из яиц под защитой скрученных листьев. Вещи видимые и невидимые. Вещи явные и сокрытые. Мелькнувшая впереди вспышка имела веселый розовый цвет, младенчески розовый цвет, цвет вишневых лепестков, но Марти почувствовала в ней тьму, розовый яд.
И все ее пугающие предчувствия оказались реальностью, когда она, толкнув дверь в приемную Марка Аримана, увидела перед собой два тела, лежащих в лужах крови.
Доктор лежал вверх лицом, но лица у него не было: от опаленных волос поднималась тонкая струйка ядовитого дыма, плоть была истерзана ужасными язвами, скулы раздроблены, на месте глаз зияли кровавые дыры, одна разорванная щека уцелела чуть больше, и казалось, что он хочет усмехнуться.
Лежавший лицом вниз Скит был менее драматической фигурой, но при этом более реальной. Его окружало собственное красное озеро, а сам он был настолько хил, что, казалось, плавал в нем, словно был не человеком, а кучкой тряпья.
Вид Скита потряс Марти даже сильнее, чем она ожидала. Скит, глупышка, вечный мальчик. Такой серьезный и такой слабый, уничтожавший себя с такой страстью, словно стремился доделать то, что случайно не смогла сделать его мать при помощи подушки. Марти любила его, но только теперь поняла, насколько, — и только теперь смогла понять, почему. При всех его ошибках Скит обладал нежной душой и, как и его брат, ее возлюбленный, добрым сердцем. В мире, где добрые сердца попадаются реже алмазов, он был истинным сокровищем, хотя и разоренным, но все же сокровищем. Она не могла заставить себя нагнуться к нему: боялась обнаружить, что он превратился в сокровище, которое «сломано окончательно и ремонту не подлежит».
