— Я этого не заметила.
— Значит, он таков только со мной.
Поттер водрузил очки обратно на переносицу и сошел с террасы. Он шел той же дорожкой, которой чуть раньше прошел Белласар, — мимо розария и фонтана, и по мере того, как он удалялся, его квадратная фигура становилась все меньше. После того как он присоединился к своему хозяину и его гостю, все трое вошли в монастырь.
— Я ему явно не нравлюсь, — заметил Малоун. — Но скажите мне, не ошибусь ли я, предположив, что и с вами у него не самые теплые отношения?
— Поттер ладит лишь с одним человеком, и этот человек — мой муж.
— Первоклассный сторожевой пес.
В солярии пахло пылью. Это была одноэтажная пристройка к шато, встроенная в террасу. Даже пол здесь был выстлан теми же плитками, что и дорожка, которая вела из нее. Солярий смотрел на юг, передняя стена его была стеклянной, а в крыше имелось несколько больших, забранных стеклом проемов.
— Здесь гораздо жарче, чем на улице, — заметил Малоун. — В холодные дни вы, должно быть, завтракаете здесь?
— Нет, это помещение ни разу не использовалось с тех пор, как я тут живу.
— Но отсюда открывается такой чудесный вид…
— Дереку здесь не нравится.
Помещение было просторным, с высоким потолком. Если не считать нескольких деревянных столов, стоявших вдоль левой стены, здесь было так пусто, что даже шаги отдавались эхом.
— Вы точно не хотите, чтобы я переоделась? — снова спросила Сиена.
— Я лишь хочу, чтобы вы делали то, что делаете обычно. — Малоун сел на один из столов и свесил ноги. — Попробую объяснить вам мою задачу. Я хочу написать вас так, что любой знающий вас человек, увидев этот портрет, сказал бы: «Да, это Сиена! Она не просто похожа, она — такая!»
— Какой бы смысл он ни вкладывал в слово «такая»?
Малоун усмехнулся.
— Не придирайтесь к словам. Я всего лишь пытаюсь разговорить вас, чтобы вы не чувствовали себя скованно.
— Вы вовсе не обязаны развлекать меня.
— Какая жалость! А я столько месяцев учился играть на банджо!
Сиена едва заметно улыбнулась.
Следующие несколько секунд они молчали. Малоун внимательно изучал изящные линии ее полураскрытых губ, удивительное сочетание красоты и уязвимости этой полуулыбки.
— Что вы делаете?
— Простите?
— То, как вы… На меня никто не смотрел так пристально, даже когда я была моделью.
— Простите. — Малоун почувствовал, как к щекам прилила краска. — Я не хотел показаться грубым. Но мне необходимо смотреть на вас. К тому времени, когда портрет будет закончен, я буду знать ваше лицо лучше, чем чье бы то ни было. Можно задать вам вопрос?
На лице Сиены отразилась неуверенность.
— Я рассказал вам про свое, а теперь расскажите мне про ваше.
— Я вас не…
— Про ваше имя.
— Ах это? — Женщина, казалось, испытала облегчение. — Тут и рассказывать-то особо не о чем. Мои родители были американцами итальянского происхождения и жили в небольшом городке штата Иллинойс. А вот их родители были настоящими итальянцами. Они приехали в Америку из города Сиена, расположенного в Центральной Италии, в области Тоскана, и до последнего вздоха рассказывали о том, как там красиво. Поэтому мои родители, поженившись, отправились на свой медовый месяц именно в Сиену. А потом, когда родилась я, они не смогли придумать для меня более красивого имени.
— Вы упомянули о своих родителях в прошедшем времени. Почему?
— Они умерли, когда мне было всего двенадцать.
— Мне очень жаль! — проговорил Малоун.
— Мама погибла в автомобильной катастрофе, а отец умер от инфаркта два месяца спустя. У него в прямом и переносном смысле оказалось разбитым сердце.
— Вы любили их?
— Очень! Но вы так странно спросили… Неужели вы думали, что я могу ответить «нет».
— У всех людей жизнь складывается по-разному.
— А вы не ладите со своими родителями?
Малоун сам удивился тому, что он не стал уходить от ответа.
— Я никогда не ругался с отцом. — Он удивился своей откровенности еще больше, когда добавил: — Трудно ругаться с тем, кого никогда не видел.
Доверительность момента нарушил треск пулеметных очередей. Малоун повернулся к двери. Стрельба опять раздавалась из-за монастыря.
— Это вас не беспокоит? — спросил он.
— Меня больше беспокоит, когда наступают слишком долгие паузы, — ответила Сиена. — Я жила на Манхэттене и привыкла к тому, что автомобили шумят за окном даже ночью. А когда изредка наступало затишье, мне начинало казаться, что что-то не так.
— Ну, этот солярий — точно не Манхэттен.
Малоун принес стул, стоявший до этого в углу, и поставил его на свет. Стул был деревянный, с прорезями в спинке.
— Похоже, на этом сидеть вам будет не очень удобно. Пожалуй, нужно принести диванную подушку из…
— За меня не переживайте, — сказала Сиена, но, когда она опустилась на стул, стало видно, что ей и впрямь неудобно. — Что я должна делать?
— Делать? Ровным счетом ничего. Просто сидите.
— Но как сидеть? Голову склонить влево или вправо? Глаза поднять или опустить?
— Ведите себя естественно. — Малоун взял большой альбом для эскизов и коробку с угольными карандашами. — Я сейчас буду делать лишь предварительные наброски.
— Не возражаете, если я встану?
— Не возражаю, если только вы не будете отворачивать от меня лицо.
Карандаш стал летать по листу бумаги.
Сиена, казалось, почувствовала себя еще более неловко.
— Фотографы ненавидели, когда я стояла неподвижно. Мне постоянно приходилось двигаться, иногда под рок-музыку. Когда пленка в одной камере заканчивалась, фотограф отдавал ее ассистенту и тут же хватал другую, чтобы не пропустить удачный ракурс. На меня часто направляли вентилятор, чтобы, когда я двигаюсь, мои волосы развевались. В других случаях просили, чтобы я растрепала волосы руками.
Карандаш Малоуна остановился.
— В чем дело? — спросила Сиена.
— А мне нужно, чтобы вы оставались неподвижной. Не как статуя, конечно, но танцевать ни к чему. Мне нужно добиться максимального портретного сходства.
— Но хотя бы разговаривать мне можно? Фотографы, кстати, ненавидели, когда я разговаривала.
— Пожалуйста. Говорить можно сколько угодно.
Малоун сделал еще несколько штрихов, а затем вырвал лист из альбома и положил его на стол.
— Что, этот рисунок не получился? Я слишком много двигалась?
— Нет, все в полном порядке. — Малоун принялся рисовать на чистом листе. — Это всего лишь набросок. Прежде чем приступить к настоящей работе, я сделаю сотни таких.
— Сотни?
— Да, чтобы почувствовать ваше лицо.
— Фотографы, с которыми я работала, иногда делали сотни снимков за сеанс.
— Ну, нам с вами потребуется времени побольше.
Сиена удивленно вскинула брови. Выражение ее лица получилось прекрасным.
— Отлично! — обрадовался Малоун.
— Мадам, вы будете обедать?
Малоун повернул голову и увидел в дверях прислугу — женщину в фартуке.
— Так рано? — растерянно спросил он.
— Уже почти два часа, месье.
Растерянность Малоуна сменилась изумлением, когда он взглянул на стол и увидел там целый ворох листов с эскизами.
— Господи, — обратился он к Сиене, — вы, наверное, измучены!
Женщина уже сидела на стуле.
— Да, устала немного, — призналась она, — но вы были настолько погружены в работу, что я не посмела вас отвлечь. Кроме того, мне и самой было интересно.
Следом за этим она поблагодарила служанку, и та удалилась.
— Интересно? — Малоун двинулся следом за Сиеной на террасу. — Интересно смотреть, как я рисую?
— Нет, разговаривать с вами.
Малоун попытался вспомнить, о чем они говорили, но не сумел. Все это время он был слишком занят, во-первых, рисованием, а во-вторых, тем, что время от времени поглядывал в сторону вертолетной площадки и монастыря.
— Я уже давно ни с кем не говорила так долго. — Сиена села за стол и сказала слуге: — Мне только салат и чай со льдом.
Малоун заказал то же самое.
— Охотно верю, ведь ваш муж так занят.
Сиена не ответила, но что-то в ее глазах сказало ему, что даже когда они с Белласаром были вместе, они не разговаривали.
— Вы никогда не видели своего отца?
Вопрос застал Малоуна врасплох. Ему понадобилось несколько минут, чтобы вспомнить, о чем они не договорили, находясь в солярии.
— Если не хотите, можете не отвечать, — извиняющимся тоном проговорила Сиена. — Вопрос действительно очень личный.
— Да нет, все в порядке. Я не прочь рассказать вам об этом. Дело в том, что моя мать была пьяницей. — Малоун пытался говорить будничным тоном, но у него не получалось. Голос предательски дрожал. — У нее один за другим менялись мужчины, и каждого я должен был называть папой. Правда, я никогда этого не делал.
