— Да нет, все в порядке. Я не прочь рассказать вам об этом. Дело в том, что моя мать была пьяницей. — Малоун пытался говорить будничным тоном, но у него не получалось. Голос предательски дрожал. — У нее один за другим менялись мужчины, и каждого я должен был называть папой. Правда, я никогда этого не делал.
— Когда мы были в конюшне, вы, по-моему, упомянули, что у вас был дедушка?
— Да, отец матери. Когда мать не таскала меня из штата в штат следом за своим очередным любовником, он брал меня к себе на ферму. Очень много времени мне приходилось проводить одному. Вот тогда я и начал рисовать.
— Верно говорят, нет худа без добра.
Казалось, Сиена хотела убедить в правильности этой сентенции саму себя.
— Прекрасно! — проговорил Белласар, выходя из солярия и приближаясь к ним. — Значит, вы все-таки начали.
Сиена сразу же напряглась.
— Вы видели наброски? — спросил Малоун.
— Они весьма многообещающи, — ответил Белласар, — и каждый из них мог бы стать основой для великолепного портрета.
— Вряд ли это случится. Мне предстоит еще долгий путь.
— Но бывает, что первые впечатления — самые верные. Если долго думать, можно перемудрить.
— Вы правы.
— Я рад, что вы разделяете мое мнение. Необязательно превращать любую задачу в подвиг и надолго затягивать ее выполнение. Моя супруга — необыкновенно красивая женщина, а вам нужно лишь запечатлеть ее красоту на холсте.
— Но она красива не только внешне. Ее красота имеет сотню проявлений, — ответил Малоун. — Но, поскольку я не буду писать сто портретов, мне нужно найти способ передать их все в одном, наилучшим образом отразить ее природу.
Сиена опустила глаза и стала смотреть на свои руки.
— Прости нас, дорогая, — сказал Белласар.
— За что?
— За то, что мы обсуждаем тебя так, словно тебя тут нет. Позирование тебя не утомило?
— Наоборот, это показалось мне очень интересным.
— Вот и славно, — проговорил Белласар. — Надеюсь, что так будет и дальше.
Для Малоуна все именно так и продолжалось. Он не мог забыть поговорку, в которой преисподняя сравнивалась с интересными временами. Дни тянулись один за другим, и каждый следующий был похож на предыдущий. Каждое утро, перед тем как приступить к работе, он выполнял физические упражнения у бассейна. Он с удовольствием совершал бы пробежки, но не хотел удаляться от шале, чтобы не выпускать из поля зрения вертолетную площадку и монастырь. После того как Сиена возвращалась с конной прогулки, они вместе завтракали, а затем приступали к работе. Малоун всячески скрывал свой интерес к тому, что происходило снаружи. Если он видел, что его модель устала, он предлагал закончить пораньше, но она каждый раз отвечала, что хочет продолжить сеанс. В пять часов вечера они расставались, но Малоун знал, что снова увидит ее в семь за коктейлем.
Этот порядок был заведен Белласаром раз и навсегда: коктейль (хотя сам он пил исключительно овощные соки), а затем ужин (неизменно в вечерних нарядах). Малоун надеялся, что рано или поздно будет приглашен кое-кто еще, а именно тот мужчина, который прилетел на вертолете в то, первое утро и так переживал по поводу небрежного обращения с привезенными им ящиками. Малоун хотел рассмотреть его поближе. Возможно, он смог бы понять, какого рода отношения связывают толстяка с Белласаром. Но все это время мужчина оставался в монастыре.
Иногда Малоун находил на прикроватном столике новый редкостный фолиант — очередное первое издание, которое Белласар затем принимался обсуждать за ужином. Однажды это оказался «Левиафан» Гоббса[8] — драгоценный трактат 1651 года, в котором доказывалось, что война — естественное состояние человечества и что мир может быть обеспечен единственно железной рукой диктатора. Подсунув Малоуну это сочинение, Белласар пытался убедить его в том, что продажа оружия диктаторским режимам вовсе не является таким уж злом, каким его пытаются представить блюстители морали. Обуздывая природные инстинкты людей и не позволяя им вцепляться друг другу в глотку, диктаторы, а значит, и торговцы оружием таким образом спасали им жизнь.
После бесед подобного рода, во время которых Сиена неизменно хранила молчание, Малоун поднимался в свою комнату на втором этаже более настороженным, чем он когда-либо бывал в армии. Как бы крепок ни был его сон, на следующее утро он поднимался еще более сосредоточенным и собранным, готовым еще более осторожно сохранять опасный баланс. Если бы Чейз переключил все свое внимание на Сиену, он мог бы пропустить что-нибудь важное, что могло произойти вблизи монастыря. Но если бы он этого не делал, то не смог бы добиться того качества работы, которое требовалось, а это могло оказаться не менее опасным, поскольку Белласар решил бы, что он халтурит.
— Сегодня вам не придется позировать.
— Почему? — Сиена выглядела разочарованной.
— Мы готовы приступить к следующей стадии. Мне нужно подготовить поверхность. — Малоун показал на большой лист клееной фанеры, лежавший на столе.
— А я всегда думала, что художники рисуют на холсте.
— Техника письма, которую я намерен использовать, называется темпера, и для нее требуется более твердая поверхность, нежели холст. Этот лист фанеры достаточно старый и уже не будет подвергаться деформации. Все химические вещества, которые в нем содержались, давно испарились, поэтому они не повлияют на краску. Но на всякий случай, если там все же что-то осталось, я намерен «запечатать» их с помощью этого клея. — Он указал на банку с вязкой, тягучей жидкостью, стоящую на горячей плитке.
— Пахнет известью.
— Правильно, потому что она там содержится.
Малоун опустил кисть в банку и стал наносить состав на фанеру. Покрыв клеем всю поверхность листа, он отложил кисть в сторону и принялся растирать клей ладонью.
— А это для чего? — поинтересовалась Сиена.
— Для того, чтобы избавиться от воздушных пузырьков.
Сиена смотрела на эти манипуляции, словно маленькая девочка, увидевшая нечто захватывающее.
— Хотите попробовать? — спросил он.
— А можно?
— Конечно, можно. Если только не боитесь, что ваши руки станут липкими.
Несколько мгновений она колебалась, но затем решилась. Ее карие глаза вспыхнули азартом, и она стала повторять движения Малоуна.
— Это напоминает мне детство. Когда я была в детском саду, мы часто рисовали пальцами.
— С той разницей, что сейчас мы не должны оставлять на поверхности какие-либо следы, — уточнил Малоун и, взяв кисть, разгладил поверхность, сделав ее идеально ровной.
— Мне и в голову не приходило, что живопись подразумевает нечто большее, чем рисование образов с помощью красок!
— Если вы хотите, чтобы картина была долговечной, необходимо проделать еще массу разных вещей. — Малоун протянул женщине кисть. — Почему бы вам самой не положить второй слой клея?
— А если я что-то испорчу?
— Я это исправлю.
Сиена окунула кисть в банку.
— Нужно ведь набирать не очень много, правильно?
— Абсолютно верно!
— А мазать нужно как-то по-особенному?
— Выберите один из четырех углов.
Сиена выбрала правый верхний.
— Теперь ведите кистью влево. Вы можете наносить клей мазками в обе стороны, но завершающие должны делаться только влево. Теперь опустите кисть чуть ниже и снова ведите влево. Великолепно! Следите за тем, чтобы поверхность была гладкой. Вы чувствуете легкое натяжение?
— Да, кисть словно слегка сопротивляется.
— Хорошо. Теперь подождите немного. Клей постепенно начинает подсыхать.
— Раз уж вы перешли к следующей стадии, скажите, вы решили, как именно я должна вам позировать?
Малоун кивнул.
— Ну и какую же позу я должна принять? Как должна выглядеть?
— Взгляните сами, — ответил он и указал на набросок, лежавший на соседнем столе.
Сиена неуверенно приблизилась к столу и опустила глаза. Несколько секунд она молча смотрела, а затем сказала:
— Я улыбаюсь. Но я… грустная.
— И еще — ранимая, но при этом полная решимости не давать себя больше в обиду.
Голос Сиены прозвучал почти как шепот:
— Значит, вот какой вы меня увидели?
— Это лишь один из ваших образов. А вы возражаете?
— Нет, не возражаю. — Сиена продолжала смотреть на эскиз.
— У вас очень выразительное лицо, но по нему чаще всего невозможно прочитать, что происходит в вашей душе. Сначала я подумал, что это профессиональная привычка, оставшаяся еще с тех времен, когда вы были моделью. В конце концов, компаниям, которые нанимали вас для рекламы своих товаров, было наплевать на то, что лежит у вас на сердце, когда вы позировали в их платьях: радостно ли у вас на душе или кошки скребут. Им было важно только одно: чтобы это чертово платье хорошо на вас смотрелось. Вот я и представил себе, как, приступая к работе, вы включаете свою улыбку, зазывный огонек в глазах, а позади этих глаз словно опускаются ставни, не позволяя никому заглянуть поглубже.
