— Вот, эти самые. Становишься местным героем, все с тобой рады выпить. В такие праздники на целую деревню накрывают столы. Мы заранее приезжаем, строим с ними шалаши… Ну и попутно я со многими вижусь. По всей Версилии. Где подрезаем деревья, где заготавливаем дрова. Помогаем и с оливками, и на маслодавильне. Как позвонила мне в четверг Антония, я тут же отправился к полосе пляжей, стал простукивать лес по нашу сторону от магистрали Аурелия. Ноябрь на носу, луна идет на убыль, это лучшее время валить. В эту и в следующую луну…
— Лучшее время рубить ель резонансную! Для скрипок! Верно, Джобби?
— Да откуда в Версилии резонансные? Резонансные растут в Вальди-Фьемме. Никак ты, Антония, образованность решила показать, или что с тобой?
— Просто ты мне про это рассказывал когда-то. У тебя, если не ошибаюсь, диссертация…
— Э, чего вспомнила! В любом случае ты помнишь как-то не так. Диссертация была действительно по древесине и музыкальным колебаниям… Еще был доклад по теории резонансного пения… Но резонансные ели в единственный день в году валят. Вернее, в единственную ночь. С двадцать первого на двадцать второе мая. Нет, у нас тут кедровые сосны. Это дерево, кстати, помогает уснуть.
— Вот именно то, что мне требуется. При моих бессонницах.
— Очень просто, Виктор. Ты вози за собой кровать из кедровой сосны, только и всего. Иду я, стучу по стволам, и, гляжу, орава волчат. Младшие скауты. Понарошку бинтуют своих раненых. Строят из сучьев шалаши. Дрок, листья и мох отовсюду обдирают. Наорал я на них, что они тут мне губят лесную подстилку. Что для костра пускай пляжный мусор, сухую траву и водоросли берут, а в этой полосе им нечего делать. Это я так вербовал себе бесплатную агентуру. Поговорил с их старшими. Они пообещали премию тому волчонку, который заметит и сообщит о каких-нибудь странных делах. Ну и волчата отправились по пляжам.
Говорили мы с ними в четверг, а к исходу вчерашнего дня из одного отряда позвонили: на русском пляже в Рома-Империале вроде бы слышны крики, кто-то ссорится с кем-то, и вроде трясется дверь кабинки самого крайнего к волнам ряда. Они хотели подобраться и открыть, но там ходили мрачные мужчины, скауты ограничились наблюдением. Думаю, Мирей страшно промерзла, закоченела в той кабинке на пляже, — закончил свой нестандартно продолжительный рассказ Джоб. — Вторник и среда были холодные, штормило. Хорошо, сейчас тепло. Хотя мокро, вчера гроза…
— Да. Я понял. Какое же везение, что Ортанс обратилась к тебе, Джоб.
— А к кому же ей обращаться, как-никак я законный муж…
Повисла неловкая пауза.
Ортанс, ударив себя по лбу, сказала: ха, в чистом виде маразм. Я за агентским столом когда сидела, пакет тебе принес Даня Глецер от своего родителя. Вот, где он тут, нашелся, Виктор, держи. «От папы».
Джоб поглядел на Викушу, на Тошу и сказал, что сосед-хлебопекарь скоро отправится в пекарню в Версилию. Он заступает каждый день в четыре утра. Джоб с ним поедет, фургон там у ребят заберет. И со свежими булками на фургоне вернется.
— А в котором часу поедем в больницу? — спросила Антония.
— К самому открытию надо бы, — ответил Виктор. — Думаю, с восьми уже туда начинают пускать.
— Надо не забыть в полицию отдать вот этот телефон, — сказал Джоб. — Подобрал на пляже. Вчера забыл им отдать. Очки выложил, а телефон до сих пор в кармане.
— Это мой, — изумляется Вика. — Можешь не трудиться сдавать его в полицию. Сколько ж ты полезных действий за сегодня совершил, Джоб, — говорит в спину уходящего егеря благодарный Вика, одновременно нажимая кнопку.
Устройство отозвалось раздраженным кудахтающим звоном.
Ульрих. Ночью? Да, вот изволите видеть, ночью.
— Виктор! Куда ж ты делся! Я тебе дозваниваюсь с самого обеда! Я извелся уже! Каждые пять минут! Думал, тебя они тоже похитили! Уже собрался сам в Италию ехать!
Только Ульриха с бритвенным тазом на голове нам, похоже, и вправду тут не хватало…
— Я, Вика, с самого обеда звоню, чтоб тебе сообщить, что я нашел Мирей.
— Как, ты тоже нашел Мирей?
— Что ты бормочешь? Нет времени, Вика. Хватит сидеть в Милане. Срочно езжай в Форте-деи-Марми. Прямо сейчас. Сегодня, то есть вчера, ну, в субботу, в двенадцать ноль восемь ее телефон включился и вошел в соту. Сын Жильбера позвонил, что засекли. Что этот телефон вышел в соту из Форте. После этого опять, конечно, не отвечает. Ортанс собиралась подключить к поискам каких-то толковых друзей. Но где сама Ортанс, я тоже не понимаю. Во Франкфурте, ясно, конечно. Но почему она-то трубку не берет? Она собиралась для тебя во Франкфурте что-то полезное делать. Ну, может, отвлеклась, забыла. Я все-таки ей дозвонюсь и снова попрошу тебе помочь, ну хотя бы с контрактами. А вообще, если честно, я теперь уже беспокоюсь и за Ортанс. Все же она молодая женщина, и не случилось ли с ней чего-нибудь.
— Варнике. Милый Варнике. Ты меня спас. Больше, чем ты думаешь. Я тебя люблю!
— Что ты, ума лишился, Виктор, до любви ли сейчас? Ты пьян? Выезжай быстро в Форте, не откладывая. Пора уже подключать и полицию!
— До любви, до любви. Не поверишь. И не только я один тебя люблю. Тебя очень любит и твоя невестка.
— Что, какая невестка? А ты говорил — на ночевке муж? С каких пор…
— С тысяча девятьсот восьмидесятого года, Ульрих. У тебя уже внучка взрослая. Кажется, с омерзительным характером. Впрочем, я еще ее никогда не видел.
— Ты рехнулся, Виктор?
— Даю невестку. Пусть она тебе объяснит. Мы повоевали, такие смелые мужские игры, и я устал как тыща чертей. Спать хочу. Она сама тебе расскажет. По профессии она привыкла все и всем по порядку растолковывать. Хорошо еще, что бабуле ничего я объяснять не должен. Бабуля сверху сама все видит. И, как и ты, горит желанием намылить мне шею. Даю твою невестку, Варнике. Мы скоро приедем к тебе в Аванш. Ты спас мне жизнь. И, повторяю, ты спас мне жизнь не в одном смысле, а в нескольких.
Виктор отпасовывает телефон Антонии. Сам отходит — больше нервов вообще никаких нет. В левой руке зажат пакет от Глецера. Действительно, Глецер же обещал прислать очередные Лёдины писания. Не надо бы читать сейчас. Какие могут быть ночью чтения. Но пока Антония старцу все объясняет…
Виктор спрыгивает на три ступени вниз в оливковую рощу и усаживается с фонарем на уступе, откуда, был бы свет, открывался бы необъятный сектор обзора на весь мир.
Он читал, сидя в роще. Сполохами море напоминало нефть. Через пустое воздушное пространство море продолжало отдавать тепло, так что тут, на утесе, была ночью чудная прохлада с теплым поддувом. Вика сел на пенопластовый профиль, явно послуживший упаковкой какому-то сложному и крупному механизму. Внутри контура были прорезаны кулуары, фигурные желоба и пазы. Механизм где-то ныне работает, занят полезным и производительным трудом, а осиротевшая скорлупа, не познавшая счастья своей полезности, валяется и мечтает попасть в благодатную помойную гавань, в утильсырье, в преддверие аннигиляции, в печь переработки, распасться на молекулы, ибо нынешнее торчание в аграрной природе отвратительно и природе и самой скорлупе.
А распасться ей как раз совсем не светит. Вспомнив все, что об этом читал, Виктор присвистнул — потребуется около тысячи лет. Ну, чтоб хоть каким-то применением унять печаль этой нелюбимой деловитым миром хреновины, на ней-то Вика и угнездился: изгибы впились в задницу, но затоваренная тара была счастлива, преобразившись из гадкого мусора — в опору хорошего человека, погруженного в важное и увлекательное занятие.
Понятно. Эти листки взяты из личного дела Плетнёва в бухгалтерии «Немецкой волны». Конечно. Это первая часть Лёдиной восстанавливавшейся повести «Тайны московского двора». Лёдик сдал ее как доказательство начатой работы. И получил аванс за нее, и купил свою гибель на этот аванс.
Концовкой повести должен был стать фрагмент про Левкаса-убийцу, подстроившего гибель мамы. Тот фрагмент, что нашелся у Федоры в блокноте: тот, что Виктор в поезде прочел. Что как дубина по голове оглушило Вику, возвращавшегося на немецком поезде из Кельна в среду во Франкфурт, когда наступала ночь, его бил озноб и лихорадка овладевала им.
В поезде был финал. А это сейчас перед ним — начало.
Начало позднего варианта повести «Тайны московского двора».
Ранний вариант того же текста — про линч, фестиваль, насилие — Вика прочел сегодня, ранним утром, при свете пронзительного луча, на пляже, в запертой кабинке. Прочел, и тайна собственного рождения еще непроходимей показалась ему.
А вот теперь окончательный вариант. Заново писавшийся. Стиль посуше, все стало четче, ярче, без подвывания.
Интересно, будет ли какая-нибудь разница? Да, прибавилось атмосферы. Обстоятельств. Тут в начале новых полторы страницы. Это новый зачин.
Несколько абзацев. Но цена им велика. Вика чувствует, как расширяются зрачки, сосуды мозга, ушные полости. Евстахиевы трубы.
