— Блондинка моя, обожаю тебя! — сказал я. Это мне что-то напомнило.
— Я не блондинка.
— Неважно. Рыжая, зеленая, золотая. Я все равно тебя обожаю.
Мои слова не произвели на Терезу никакого впечатления. Она неожиданно вывернулась, отскочила и снова прыгнула на меня, прежде чем я успел защититься. На этот раз она одержала верх. У меня оставалось ровно столько сил, чтобы ловить ее дыхание, слышать ее стоны и ощущать, как ее радость переходит ко мне (последовательность, которой неведомо для нас ради своего удовольствия управляло некое божество), пока мы оба не слились воедино в радугу, сияющую блаженством.
— Ты очень опасный человек, — сказала Тереза, вставая, когда все было кончено. Я еще витал где-то в долине Иегосафатской. Натянув брюки и застегнув ремень, я ползал на четвереньках по полу, разыскивая трубку, очки и блокнот. Потом я медленно поднялся, все еще ощущая себя счастливым, и сказал, что, наверное, звери тоже испытывают радость после спаривания. Но она не слушала.
Становилось все холоднее. Прошло уже шесть дней, и все это время я как будто только и делал, что колол дрова да сваливал их возле камина. Надо признать, дом был отлично приспособлен к зиме и лишь слегка поскрипывал на ветру. Он напоминал большой прочный корабль, идущий с развернутыми парусами, медленно и величественно, навстречу холодам. Парк тоже был очень красив. Дом, парк, Тереза и я образовали неразрывное целое, и никто не знал, что из этого выйдет. Все шло хорошо, пока не наступил последний восьмой день, когда с утра вдруг подул сильный ветер и стрелка барометра в кухне отклонилась на несколько делений.
— Всегда так начинается, — сказала Тереза. (Что, моя маленькая? Несчастье?…) До середины дня она простояла у окна, иногда слегка касаясь губами оконного стекла, и на нем появлялись и исчезали маленькие пятна тепла. Я подошел к ней и, чтобы привлечь ее внимание, поцокал языком. Тереза обернулась и улыбнулась, словно желая показать, что она вовсе не сердится.
В 4 часа Тереза приготовила чай. Потом она набила мою трубку и осторожно вставила ее мне между зубов. После этого села на пол и, прислонившись к стулу, на котором я сидел, обхватила руками мои ноги. Каждый ее жест говорил: останься!
Когда настала ночь, сквозь шум ветра послышался другой звук, постепенно нараставший. Другой, гораздо более яростный ветер летел из неведомой дали и гнал перед собой первый. Тереза встала и распахнула окно настежь. Я быстро закрыл его, заметив, что не хочу увидеть, как она улетит. Эта фраза вызвала у нее улыбку. И в ту же секунду дом сотрясся до основания. Я подумал:
— Он утонет, наш корабль. Мы оба утонем в этой скорби.
— Обещай, что не уедешь сегодня.
— Я же говорил, что уеду завтра утром.
— Не уходи, пожалуйста, пока я буду спать, — попросила она, стараясь улыбнуться.
Давай поговорим о чем-нибудь другом. У нас осталась одна ночь.
В эту ночь я был разбужен неприятным ощущением: рядом со мной не было ее теплого дыхания. Пошарив рукой по простыне, я зажег свет и взглянул на часы: 10 минут пятого. Потом я встал, нашел сигареты и, закурив, вернулся в постель.
Снаружи стоял такой грохот, что нельзя было различить отдельные звуки. Вой ветра, дребезжание стекол в старых рамах, стук ставни и шелест ветвей замерших деревьев — все смешалось. Но если хорошенько прислушаться, тут присутствовали не только эти звуки: за внешними волнами корчился в судорогах до самых глубин океан. Настоящий ведьмин шабаш.
Иногда вдруг наступало затишье. Можно было подумать: наконец-то буря улеглась, пора поднимать паруса и плыть дальше. Но столь же внезапно все началось вновь, еще яростнее, чем прежде. Прошло 20 минут, а Тереза не возвращалась. Я решил поискать ее внизу.
В гостиной все было спокойно. Последние красные угольки тлели в камине. Тихо тикали часы. Но я заметил, что шпингалет на окне был выдвинут. Оно всегда запиралось у нас на ночь. Я открыл дверь и, поеживаясь, вышел на террасу.
Полная луна — опять эта бестия — освещала парк. Сильно пахло озоном. Я вернулся в дом за теплой курткой и отважился на новую вылазку.
Сначала я решил сходить в оранжерею, полагая, что в подобную ночь ни одна живая душа не решится разгуливать под открытым небом. Но в оранжерее Терезы не было, и я побежал к хижине. Там тоже никого не оказалось.
И все-таки она была где-то рядом, маленький островок тепла среди холода ночи. Я мог слышать, как она, словно крошечный маяк, зовет меня на той сокровенной волне, о существовании которой я до сих пор не подозревал. Мне чудилось, будто некий доброжелательный дух появился из-за куста, взял меня за руку и повел в конец парка, где кроны двух дубов смешались, образовав свод высотой около пятидесяти футов. И в этом месте, — которое Тереза называла «часовней», — я наконец нашел ее. Она лежала в одной ночной рубашке и как будто спала.
Подойдя ближе, я увидел что ее глаза открыты и закатились. Когда я попытался ее поднять, послышался хруст инея. С большим трудом я поднял ее, решив идти к дому напрямик через кусты. Это была неудачная идея. Волосы Терезы цеплялись за ежевику, и мне то и дело приходилось их освобождать чуть ли не по одной волосинке. Тогда я попробовал бежать. Но это оказалось невозможно. Мои ноги отказывались нести нас так быстро. Добравшись до дома, я увидел у нее вокруг глаз черные круги.
Уложив Терезу на диван, я придвинул его к камину и бросил на уголья новое полено, которое тут же вспыхнуло. Затем прошел на кухню, поставил чайник, достал из шкафа бутылку бренди, потом сбегал наверх и принес одеял.
Разорвав на ней ночную рубашку, я налил немного бренди в руку и принялся растирать безжизненное тело столь энергично, что через несколько минут пот катил с меня градом. Тогда я раскрыл ей рот и влил немного бренди. Сначала все текло по подбородку, потом Тереза сделала глоток, и ее веки задрожали.
Я вернулся на кухню, налил в чашку кипятка, добавил немного сахара и изрядную порцию бренди. Руки дрожали. Нечеловеческим усилием мне удалось донести этот напиток до дивана, не пролив ни капли. Я завернул Терезу в одеяла и, поддерживая ее голову, дал попить. После нескольких глотков она откинула голову назад — ее голова оказалась столь тяжелой, что я не смог удержать ее. Через некоторое время Тереза пошевелила губами, пытаясь заговорить.
— Лежи спокойно, — приказал я. — Сейчас схожу за доктором.
Ее «нет» донеслось откуда-то издалека, и ее рука вцепилась в мою.
— Не оставляй меня, — наконец сумела выговорить Тереза.
Звук ее голоса заставил меня вздрогнуть.
— Я уеду вечером.
Когда я прикоснулся к ее губам, они были еще как лед, но постепенно согревались. Потом она два раза тяжело вздохнула, закрыла глаза и уснула, все еще держа меня за руку; чуть позже я осторожно высвободился.
Доктор Казаль жил совсем близко. Начинался день, и ветер немного улегся. Теперь шел монотонный почти мирный дождь.
Казаль сам открыл мне дверь. Он был в пижаме. Я сказал, что Тереза вышла из дома среди ночи и сильно простудилась. Он не задал никаких вопросов, только попросил немного подождать. Вскоре он появился с саквояжем в одной руке и зонтиком в другой. По дороге мы не разговаривали.
Когда вошли в гостиную, Тереза лежала с открытыми глазами. Она с полным безразличием смотрела, как приближается доктор, и безропотно дала себя осмотреть. Все это было очень странно: сиплое дыхание Казаля, склонившегося на обнаженным телом Терезы, легкие удары молоточка по ее коленям и щиколоткам, звяканье инструментов и особенно то, что все происходило в полной тишине.
Он встал и сделал мне знак выйти с ним в соседнюю комнату.
— Вы не сказали всю правду.
— Она встала среди ночи и вышла в парк.
— Зачем.
— Понятия не имею. Я нашел ее спящей под деревом.
— Спящей?
— Без сознания. Глаза закатились. Тело задеревенело. Что-то вроде каталепсии.
Тогда он задал мне странный вопрос.
— Под каким деревом она лежала?
— Не знаю… В дальнем конце парка… Где небольшая поляна. А что?
Казалось, он то ли размышлял, то ли погрузился в грезы. Мой вопрос остался без ответа.
— В подобных случаях обычно умирают от переохлаждения. Но, насколько я могу судить, с ней все в порядке. Никаких признаков гиперемии. Нет даже простуды. Ничего. Я могу только дать успокоительное, чтобы она могла поспать.
Он вернулся в гостиную и приготовил шприц. Я не знал, согласится ли на это Тереза. У нее был совершенно отсутствующий вид. Она даже не вздрогнула, когда игла вошла ей в вену. Доктор быстро собрал инструменты.
— Держите меня в курсе, — сказал он, — зайдите ко мне вечером.
Я проводил его до ворот. Когда вернулся, Тереза спала глубоким сном, но на лице ее светилась улыбка — признак того, что она ощущала мое приближение, где бы ни была. Она издала слабый звук, как будто спрашивала:
