Бурное течение делало эту церковь говорящей или даже болтливой. «Болтливая» Церковь. Негромко гудел котёл, гоняя по трубам шипящий пар. Стены и окна о чём-то беседовали между собой, не умолкая. Он улыбнулся, когда впервые услышал этот шёпот и звуки тихой беседы. Это была первая его улыбка за долгие месяцы, словно эта церковь могла заставить его улыбнуться. Спустя какое-то время он всё-таки стал на колени и начал молиться. Его губы шептали старые французские молитвы, которые когда-то, очень давно он выучил с матерью: «Notre Pere», «Je Vous Salue, Marie» - слова, которые были бессмысленными, но могли хоть как-то его успокоить, словно между ним и церковью установились своего рода добрые товарищеские отношения.
Его тетя и дядя относились к нему со своего рода грубой нежностью и привязанностью. У них никогда не было детей, и им нужно было о ком-то заботиться, и у них, наконец, появилась возможность делать это тихо и терпеливо. Единственной слабостью его дяди было пристрастие к телевизору, от которого он не отрывался ни на минуту, работая на ферме или делая что-нибудь в сарае. Он по очереди перебирал все программы одну за другой, без разбору, будь там мыльная опера на французском языке или хоккейный матч с его любимыми «Канадцами» из Монреаля. Его тетя была маленькой энергичной женщиной, руки которой никогда не пустовали, а её пальцы шевелились без остановки, потому что она всё время вязала, штопала, шила, готовила, чистила, мыла, успевая довести до конца всё, что нужно было сделать по дому. И всё это она делала не произнося ни звука. Телевизор озвучивал их совместную жизнь.
Джерри немного говорил по-французски, чего было достаточно, чтобы завести друзей или подружиться с какой-нибудь девочкой, но он изо всех сил наслаждался отсутствием необходимости с кем-нибудь общаться, ему хватало звуков исходящих из телевизора. Он погрузился в ежедневную рутину, работая на ферме, проходя пешком путь от фермы до деревни и церкви, читая перед сном, отрезавшись в своём сознании от Монумента и «Тринити», словно по велению волшебной палочки телевизор его жизни переключился на другую программу - с ужасов новостей на неторопливый телесериал.
Всё больше и больше он привязывался к церкви. Он нашел в ней комфорт и уют, несмотря на прохладную атмосферу. Он где-то и когда-то читал о философах, о священниках или монахах, проведших свои дни и ночи в одиночестве, в молитвах, в размышлениях, в созерцании, и Джерри, казалось, смог бы постичь мир этих людей. Полуденное солнце было лишено тепла, и в церкви также было холодно, несмотря на пар, шипящий в трубах радиаторов, и Джерри вздрагивал, желая вернуться назад в тепло фермы.
Зима быстро пролетела, меняя друг за другом тихие дни и ночи. Монумент и «Тринити» оставались где-то в потустороннем мире, в другом времени и в другом измерении, не претендуя ни на что в жизни Джерри. Пока ему не позвонил отец, чтобы сказать, что пора вернуться домой. «Я по тебе соскучился, Джерри,» - сказал он. И Джерри почувствовал, как слёзы начали разъедать его глаза.
«Я по тебе соскучился, Джерри».
Хотя ему и не хотелось оставлять мир и чистоту Сан-Антуан, он почувствовал, что в словах отца скрывается импульс радости.
И он приехал в Монумент, хотя ему хотелось вернуться в Канаду, чтобы увидеть, как весна врывается на поля и в сады, как всё зацветает разными красками. Ему хотелось услышать, как при этом заговорит, а может быть и запоёт церковь, когда её окна раскроются во внешний мир. Но знал, что это было невозможно. Он должен был продолжить жить здесь, в Монументе и осенью поступить в среднюю школу «Монумент», чтобы жить по правилам, которые он для себя установил после той распродажи шоколада: не поднимать волн, идти по течению, притворяясь, что весь окружающий мир дремлет, и на ручке двери, словно в номере гостиницы висит табличка: «Просьба не беспокоить». Но визит Губера вывел его из равновесия, застав его врасплох.
- Сегодня я действительно повёл себя глупо. Так, папа? - спросил он, когда в тот вечер они ужинали за столом.
- Я бы не сказал, что глупо, - ответил ему отец. - Кроме того, это была моя ошибка. Я не понял, что ты к этому ещё не готов…
- Но мне нужно было... я должен был сказать Губеру, что он ни в чём не виноват передо мной. Боже, он ведёт себя так, словно он был предателем или кем-то вроде того, чего на самом деле не было.
В столовой воцарилась тишина. Тишина всегда присутствовала в их жизни, но она не была такой уютной, как на ферме в Сан-Антуан. Может быть, потому что его отец всегда был скрытен и немногословен по своей натуре, они никогда не разговаривали начистоту, поддерживали общение главным образом в кратких беседах со многими остановками. Смерть матери Джерри годом раньше окунула их в глубину гробового молчания. Его отец перемещался в пространстве, словно в трансе все свои дни и ночи, в то время как у самого Джерри были его собственные неприятности. Поступление в «Тринити», футбол и создание команды новичков, распродажа шоколада, и всё, что за этим последовало, что Канада помогла ему забыть, пока не появился Губер.
- Я должен ему позвонить, правильно? - спросил Джерри.
- Нет, сынок, если это причинит тебе вред. Ты - важнее. Он - Губер всегда может подождать…
И снова тишина. И Джерри молча поблагодарил отца за его слова. Надо было дать Губеру подождать. Он пожалел своего старого друга, но ему самому надо было быть уверенным в том, что он сам снова в порядке, что он восстановился и поправил своё здоровье прежде, чем побеспокоиться о ком-то другом.
И всё же. И всё же.
Позже, после того, как его отец ушел на работу, Джерри оказался над раскрытой телефонной книгой, лежащей на полке под телефоном. Он мог на память набрать номер телефона Губера, но он не был уверен в последней цифре - 6 или 7? И он нашёл его номер в телефонной книге но, в конце концов, он не стал его набирать. Как-нибудь потом, в другое время.
Он подошёл к окну, выглянул на тёмную улицу, и снова вернулся в комнату. Он знал, что ему нужно было выйти за пределы этой квартиры и собрать свою жизнь по кусочкам. Пройтись по улицам, заглянуть в библиотеку, посмотреть, что продаётся в магазине грампластинок, набрать в легкие весенний воздух. И позвонить Губеру.
Может быть, завтра.
Или послезавтра.
Или никогда.
---***---
Табс Каспер поклялся никогда больше не связываться с девчонками. Но в результате с ним стало происходить нечто неладное. Он не мог знать того, что когда он поссорится с Ритой и скажет ей: «Прощай навсегда», его будет преследовать гнев, отчаяние и боль. Боль в сердце и боль ниже пояса. Ему казалось, что он ранен, как будто он прошёл войну в траншеях Первой Мировой в боях за демократию, как это было написано в учебнике по истории. Ему казалось, что он волочит своё существование, будто инвалид с повреждёнными ногами, пытаясь воздерживаться от каких-либо чувств, что, конечно же, было невозможно. И что хуже всего, он ел, как сумасшедший, и поправился ещё на девять фунтов, что означало, что у него уже теперь лишних сорок пять фунтов. С трудом это принимая, он поднимался по лестнице, тяжело дыша, и он всё время потел. Рубашка на нём постоянно была сырой. И на вершине всего этого ещё был и «Виджилс».
Запыхавшийся и вспотевший, он теперь стоял в маленькой глухой комнатке около спортзала. Ему надо было моргать, чтобы избавиться от капелек пота, собравшихся у него на глазах, которые были так похожи на слёзы. Но он не хотел, чтобы кто-нибудь подумал, что он плакса. Под слоем этого ужасного жира, от которого он никак не мог избавиться, он был храбрым, сильным и выносливым. И когда он предстал перед «Виджилсом», он был уверен, что выглядит хорошо, несмотря на жир и пот. Он различал лица парней, сидящих в полумраке комнаты, он знал их имена, но никогда ни с кем из них ещё не общался. Новички, такие как Табс, не представляли для них серьёзного интереса. Он искал глазами парня по имени Оби, но его среди сидящих не было. Оби был единственным членом «Виджилса», с кем он когда-либо говорил, и он предпочитал не думать о том их разговоре, который имел отношение к Рите и шоколаду.
В душном помещении повисло ожидание, парни негромко разговаривали между собой, ведя себя так, словно Табса здесь не было. Табс знал, чего они ждали. Прихода Арчи Костелло. Он знал о нём всё – о его влиянии и его заданиях.
Дверь распахнулась, и дневной свет ворвался во мрак этой комнаты. Не глядя, Табс уже знал, что теперь на сцену вышел Превеликий Арчи Костелло. Разговоры прекратились, и все насторожились. В душном воздухе повисло напряжение, словно кто-то поджёг фитиль, и все ждали, когда прогремит взрыв.
- Привет, Эрнест, - сказал Арчи.
Его настоящее имя застало его врасплох (он ненавидел, когда его называли Табсом, но он привык к этому прозвищу). Табс повернулся к Арчи.
