Мишель Ловрик - Венецианский эликсир

— Я знакомилась с англичанами раньше, до тебя, — говорит она. — Вы довольно часто встречаетесь в мире, вы, англичане.

Он считает чудом, что она воздерживалась от разговоров в начале их отношений, словно бы догадавшись, что в его печали ему нужна была простая физическая ласка. К настоящему времени он уже успел рассказать ей кое-что о Томе. Конечно же, он не поведал ей подробностей убийства, намекнув скорее на грустный, чем на жестокий конец друга. Она горько расплакалась, услышав его рассказ, крепко обняла его и гладила больную спину, к которой он не позволял прикасаться никакой другой женщине. Она втирала масла и сок алоэ в наросты на его спине, прижимаясь щекой к рубцам без отвращения, а лишь с нежностью.

Но сегодня вечером он познает ужас.

Сегодня вечером он распускает ее волосы, которые ниспадают на плечи тяжелыми волнами. Желтый свет свечи освещает ее красивые глаза, от которых он не может оторвать взгляд, пока она не выходит из комнаты перед рассветом. Он расслабляет плечи и тяжело опускается на постель, стараясь изгнать из спины сильную усталость.

И в этот момент его пронзает острая боль. Он вскакивает в ужасе, не в силах закричать.

На кровати, среди простыней он видит притаившуюся летучую мышь, которая только что отведала его плоти. Он машет свечой, но этой твари не страшен свет, она ничего не боится. Она складывает крылья, чтобы наброситься на него и впиться зубами в горячую плоть его шеи. Валентин читал, что летучие мыши чертовски осмелели в последнее время. Он чувствует себя более нагим, чем луна. Ему никогда так сильно не была нужна одежда.

Что за дрянной запах?

Разве летучие мыши пахнут? Он ощущает атомы неповторимого аромата Мимосины Дольчеццы, поднимающегося от простыней. Это запах белого мускуса и яблок.

Где она?

В панике ему кажется, что его любовница превратилась в летучую мышь.

Он ни на секунду не отводит взгляда от чудовища, пятясь к оклеенной обоями стене, где просит Бога, чтобы Мимосина вернулась и чтобы не возвращалась, дабы не увидела его растерзанное тело на полу. Проходят минуты, целые десятилетия, а тварь все сидит на кровати, копя яд, и Валентин не может пошевелиться от ужаса. Его сердце готово вот-вот вырваться из груди. И тут он снова оказывается на кровати, полной света и свежей.

Он берет в руку черную заколку Мимосины и закалывает ее пышные волосы.

Валентина тут же начинает мучить совесть. Как он мог так дурно подумать об этой женщине? Жестокость убийства Тома лишила его возможности наслаждаться безбедным житьем. Нет, вся его жизнь отравлена.

Сейчас наступил поворотный момент, а эта женщина — своего рода водораздел. Он хочет изменить свою жизнь, чтобы Мимосине нашлось в ней место. Он любит эту жизнь, но теперь ее недостаточно.

Укрепляющий электуарий

Берем шоколадный порошок, две унции; процеженный сок кермесоносного дуба, пол-унции; серую амбру (перетертую с маленьким кусочком сахара), восемь гран; масло корицы, одну каплю; масло мускатного ореха, две капли; сироп бальзама, две унции либо столько, сколько необходимо для достижения должной консистенции; смешать.

Укрепляет и стимулирует, восстанавливает плоть и дух, помогает при истощении. Иногда плохо усваивается, если желудок слаб.

Пол-унции принимать утром в восемь часов, потом в четыре пополудни, запивая ослиным молоком.

— Почему ты меня покидаешь?

— Я обещал взять подопечную на прогулку.

— Подопечную? Это кто?

— Дочь моего друга.

— Тогда почему это должен делать ты?

— Она дочь моего друга. Друга, который погиб.

Мимосина Дольчецца, кажется, смягчается и начинает шептать ему на ухо нежные слова.

— Я не знала, — говорит она снова и снова.

Через какое-то время она поднимает на него взгляд и добавляет:

— Но где же ее мать?

— Я не знаю.

— Ты не знаешь мать этого ребенка? Жену твоего лучшего друга?

— Он никогда о ней не говорил.

Она глядит на него, и в ее взгляде он явственно читает: «Англичане! Варвары!»

Кто может ее за это осуждать?

Но он также не может осуждать Тома, который в один прекрасный день пришел, держа на руках младенца.

— Посмотри, что тут у меня! — сказал он. На этом объяснения закончились. Рыжеволосый ребенок напоминал грубую куклу, одетую в нелепый костюм. Том с глуповатой ухмылкой на лице сам был похож на великовозрастное дитя. За ним повсюду ходила монашка из монастыря Блэкфрайерз, но именно Том, когда ребенок начинал хныкать, давал ему бутылочку, сперва проверив температуру молока и чистоту соски. Малышка высасывала все досуха и требовала добавки.

Все, что Том удосужился сказать по поводу ребенка, так это то, что он был зачат в храме здоровья доктора Грэма[11] в Адэлфи-террас, именно на «великом магнитно-электрическом небесном ложе» Грэма. Валентин громко рассмеялся, услышав этот рассказ. Грэм — принц шарлатанов, а его ложе обещало невероятное наслаждение и плодовитость. Грэм берет пять шиллингов лишь за то, чтобы зевака мог взглянуть на ложе, которое имеет размеры четыре на три метра и окружено двадцатью восемью колоннами из «кристалла». Утверждается, что ложе создано по образу и подобию кровати, стоящей в серале турецкого султана. Если верить рекламным листкам, распространяемым Грэмом, «небесный купол» ложа содержит «душистые, ароматные и эфирные эссенции» и покрыто снизу «зеркалами, которые призваны отражать различные переживания счастливой пары». Их усилия вызывают музыку приятного ритма и громкости. Матрас, лежащий на этом ложе, набит хвостами английских жеребцов (известных сексуальной силой), а под ним расположены пятнадцать сорокапятикилограммовых магнитов, «постоянно источающих волны магнетических испарений». Все это призвано стимулировать женское чрево для наилучшего зачатия.

Том не продолжал. Валентин уже хохотал, держась за живот. Он решил отказаться от дальнейших расспросов. Том не испытывал недостатка в благосклонных дамах.

Занимаясь любовью во всех возможных местах, он всегда говорил, что только у бессовестной мыши есть всего одна норка, в которую можно спрятаться.

Роман, плодом которого стала девочка, вероятно, завершился не самым лучшим образом. Интрижки Тома часто заканчивались печально. Хотя он постоянно желал любви и находил ее в объятиях различных красоток, он никогда не думал о том, чтобы остепениться. Женщины этого не прощали. Том не терпел слез и причитаний. Рыдающая женщина вызывала в нем меньше сострадания, чем карманник с руками, пораженными артритом. Валентин несколько раз журил друга за черствость. Откуда бы ни взялась девочка, у нее были дьявольские черты Тома. Удовольствия Тома порой стоили кому-то очень дорого.

Но что касается подобных вещей, Валентин воздерживался от расспросов, хотя Том время от времени рассказывал со смешком о первых словах дочери и ее хорошем аппетите, о чем ему поначалу сообщала монахиня, а потом хозяйка пансиона, куда он поместил ребенка. Том никогда не думал о том, чтобы поселить дочь у себя дома. Его контакт с ней слабел с каждым годом, пока она росла и становилась все более полной и менее симпатичной. Но от девочки было не так-то просто отделаться. Его вызывали в пансион под разными предлогами. Он всегда возвращался оттуда с дерзким выражением лица, похожим на то, какое у него бывало после разрыва с очередной пассией. Очевидно, он жалел, что признал этого ребенка. Также ни для кого не было секретом, что он не скрывал этого от дочери.

Другая девочка на ее месте была бы раздавлена. Но не юная Певенш. Обида породила в ней напускную самоуверенность. Как и отец, она научилась не показывать слабость, если только это не было ей выгодно. Время от времени Том привозил маленькую Певенш, а точнее говоря, большую Певенш, на склад, где она нервировала окружающих беспрерывными разговорами и бесстыдным любопытством. Диззом был в ужасе от этой крупной девочки, которая пялилась на него и требовала, чтобы он открутил себе задние зубы и показал ей, какие сокровища там спрятаны. Если он возражал, Том мог накричать на него, что на складе случалось очень редко. Чаще всего Том давал себе волю на улице.

Однажды Певенш сорвала марлевую крышку с банки с живыми бабочками и затолкала одну из них себе в рот, перекусив насекомое пополам.

— Зачем ты это сделала, дорогая? — удивленно спросил Валентин.

— Она такая милая, — ответила она, — но, боюсь, очень вредная.

Она выплюнула на пол крылышко и попросила чего-нибудь сладкого, чтобы запить. Том пошутил:

— Какая прожорливая. Она проглотит все, что угодно. Она съела бы крысу, если бы та была покрыта корицей и сахаром.

Он не очень вежливо постучал девочку по голове.

— Признаков интеллекта у нашей малютки не много, а вот аппетитов — хоть отбавляй. И не будем забывать о хитрости. — Девочка отпрянула, но промолчала.