От глотка виски цвет его лица не изменился: кожа уже загорела на солнце, и в ней хватало красноты от лопнувших капилляров.
— И долго вы шли пешком? — спросил Билли.
— Только от перекрестка. Туда меня подвезли. — Должно быть, на лице Билли отразилось сомнение, потому что Коттл торопливо добавил: — В этих краях меня многие знают. Всем известно, что я — безобидный, неухоженный, но не грязный.
Действительно, светлые волосы выглядели вымытыми, пусть и непричесанными. И он побрился, даже его нетвердая рука не могла поранить выдубленную солнцем и ветром кожу.
Определить его возраст Билли бы не взялся. Ему могло быть и сорок, и шестьдесят, но не тридцать и не семьдесят.
— Он — очень плохой человек, мистер Уайлс.
— Кто?
— Тот, что послал меня.
— Вы — его компаньон.
— Не больше, чем его обезьянка.
— Компаньон… так он вас назвал.
— На обезьянку я тоже похож?
— Как его зовут?
— Не знаю. Не хочу знать.
— Как он выглядит?
— Не видел его лица. Надеюсь, и не увижу.
— Лыжная шапочка с прорезями для глаз? — догадался Билли.
— Да. И глаза холодные, будто у змеи, — голос его задрожал, составив компанию рукам, и он вновь поднес бутылку ко рту.
— Какого цвета у него глаза? — спросил Билли.
— Мне они показались желтыми, как яичный желток, но, возможно, в них отражался свет лампы.
Билли вспомнил встречу на автостоянке.
— Света было слишком мало, чтобы разглядеть цвет… но они горели огнем.
— Я не такой плохой человек, мистер Уайлс. Не такой, как он. Я — слабак, это правда.
— Почему вы пришли сюда?
— Во-первых, из-за денег. Он заплатил мне сто сорок долларов, десятками.
— Сто сорок? Вы… вы что, торговались и подняли цену с сотни?
— Нет, сэр. Именно такую сумму он предложил. По его словам, по десять долларов за каждый год вашей невиновности, мистер Уайлс.
Билли молча смотрел на него.
Глаза Ральфа Коттла когда-то, возможно, были синими. Но, вероятно, их обесцветил алкоголь, потому что Билли никогда не видел таких светло-синих глаз, напоминающих синеву неба на большой высоте, где воздух слишком разрежен для сочных красок и откуда рукой подать до межпланетного вакуума.
Через мгновение Коттл отвел глаза, обвел взглядом лужайку, деревья, дорогу.
— Вы знаете, что это означает? — спросил Билли. — Мои четырнадцать лет невиновности?
— Нет, сэр. Не мое это дело. Он просто хотел, чтобы я вам это передал.
— Вы сказали, во-первых, из-за денег. А во-вторых?
— Он бы убил меня, если бы я не пошел к вам.
— Он грозил вам смертью?
— Такие люди не угрожают, мистер Уайлс.
— Похоже на то.
— Он просто говорит, и ты знаешь, что так и будет. Или я иду к вам, или умираю. И смерть не будет легкой, отнюдь.
— Вы знаете, что он сделал? — спросил Билли.
— Нет, сэр. И не говорите мне.
— Теперь нас двое, тех, кто знает о реальности его существования. Ваша история послужит подтверждением моей, и наоборот.
— Даже не говорите об этом.
— Неужели вы не понимаете, что он допустил ошибку?
— Хотелось бы мне быть его ошибкой, но увы, — ответил Коттл. — Вы слишком уж на меня рассчитываете, и напрасно.
— Но его нужно остановить.
— Если кто его и остановит, то не я. Я — не герой. И не говорите мне, что он сделал. Не смейте.
— Почему я не должен говорить?
— Это ваш мир. Не мой.
— У нас один мир.
— Нет, сэр. Миров миллиарды. Мой отличается от вашего, пусть так будет и дальше.
— Мы сидим на одном крыльце.
— Нет, сэр. Оно выглядит как одно, но на самом деле их два. Вы знаете, что это правда. Я вижу это в вас.
— Видите — что?
— Я вижу, что в какой-то степени вы такой же, как я.
По спине Билли пробежал холодок.
— Вы ничего не можете видеть. Вы даже не смотрите на меня.
Ральф Коттл вновь встретился с Билли взглядом.
— Вы видели лицо женщины в банке, похожее на медузу?
Разговор внезапно переместился с главной дороги на какое-то странное боковое ответвление.
— Какой женщины? — спросил Билли.
Коттл вновь отхлебнул виски.
— Он говорит, что ее лицо в банке уже три года.
— В банке? Хватит заливать внутрь эту отраву, Ральф. Вы уже несете чушь.
Коттл закрыл глаза, лицо перекосила гримаса, словно он увидел то, что только что описал словами.
— Это двухлитровая банка, может, больше, с широким горлом. Он регулярно меняет формальдегид, чтобы тот не мутнел.
Над крыльцом синело небо. В вышине кружил одинокий ястреб.
— Лицо как бы разворачивается, — продолжал Коттл, — поэтому сначала его ты не видишь. Вроде бы в банке что-то из моря, свернутое и колышущееся. Потом он осторожно трясет банку, покачивает, и лицо… оно распускается.
Трава на лужайке нежная и зеленая, потом выше и золотистее, там, где о ней заботится природа. От двух видов трав идут разные запахи, но оба приятные.
— Сначала ты узнаешь ухо, — говорил Ральф Коттл. — Уши у нее остались, и хрящи сохраняют им форму. Хрящ остался и в носу, но форму он держит не очень хорошо. Нос — какая-то блямба.
Со сверкающих высот ястреб начал спуск сужающимися бесшумными кругами.
— Губы полные, но рот — дыра, и глаза — дыры. Волос нет, потому что разрез он делал от уха до уха, а потом с обеих сторон вниз, к подбородку. Нет возможности определить, что это лицо женщины, а не мужчины. Он говорит, что она была прекрасна, но в банке красоты нет.
— Это всего лишь маска, каучук, фокус, — вырвалось у Билли.
— Нет, лицо настоящее. Настоящее, как смертельный рак. Он говорит, это лицо — второй акт в одном из его лучших представлений.
— Представлений?
— У него четыре фотографии ее лица. На первой женщина жива. Потом мертва. На третьей лицо частично отделено. На четвертой — голова, волосы, но лица со всеми мягкими тканями нет, нет ничего, кроме кости, лыбящегося черепа.
Плавное планирование по кругу перешло в пике: ястреб камнем падал в высокую траву.
Бутылка сказала Ральфу Коттлу, что ему необходимо дополнительное вливание, и он глотнул ее содержимое, чтобы поддержать разваливающееся мужество.
Оторвав бутылку ото рта, хмыкнул.
— На первом фото, когда ее засняли живой, может, она и была красивой, как он говорит. Но ты сказать такого не можешь, потому что она — чистый ужас. Она уродлива от ужаса.
Высокая трава, неподвижная под жарким солнцем, зашевелилась в одном месте, там, где пришла в соприкосновение с крыльями.
— Лицо на первой фотографии страшнее, чем в банке, — заключил Коттл. — Гораздо страшнее.
Ястреб поднялся из травы. В когтях он держал что-то маленькое, возможно, полевую мышь, которая в отчаянии вырывалась, а может, не вырывалась. На таком расстоянии Билли этого не видел.
В голосе Коттла добавилось хрипоты.
— Если я в точности не сделаю то, что он от меня хочет, он обещает отправить мое лицо в такую же банку. И срезать лицо будет с меня живого и находящегося в сознании.
В яркое синее небо поднимался черный, в свете солнечных лучей, ястреб, его крылья рассекали сверкающий воздух. Он тоже убивал, но убивал, лишь когда ему требовалась пища, убивал лишь для того, чтобы выжить.
Сидя в кресле-качалке, но не качаясь, Ральф Коттл рассказал, что живет в полуразвалившемся коттедже у реки. Две комнаты плюс крыльцо с видом на эту самую реку. Коттедж построили в 1930-х годах, и с тех пор он медленно, но верно превращался в лачугу.
Давным-давно люди, построившие коттедж, приезжали в него, только когда им хотелось порыбачить. Никакого электричества. Удобства во дворе. Вода — только из реки.
— Я думаю, эти люди сбегали туда от своих жен, — сказал Коттл. — Это место им было нужно для того, чтобы спокойно напиться. И сейчас оно используется по тому же назначению.
Камин служил источником тепла и для разогрева пищи. Питался Коттл в основном консервами.
Когда-то у участка, на котором стоял коттедж, был конкретный хозяин. Теперь участок принадлежал округу — возможно, его забрали у прежнего хозяина за неуплату налогов. Обычно с управлением принадлежащей государству землей дела обстоят плохо. И этот участок не был исключением. Ни чиновники, ни лесники ни разу не побеспокоили Ральфа Коттла с тех самых пор, как одиннадцать лет назад он прибрался в коттедже, расстелил спальник и поселился там.
Соседей поблизости не было. Коттедж стоял в уединенном месте, что Коттла очень даже устраивало.
До 3:45 прошлой ночи, когда его разбудил гость в натянутой на лицо лыжной шапочке с прорезями для глаз. Вот тут Коттл пожалел о том, что до ближайшего соседа даже не докричаться.
Коттл заснул, не погасив масляную лампу, при свете которой читал вестерны и спиртным загонял себя в сон. Но хотя лампа и горела, он не смог запомнить какие-либо важные приметы убийцы. Не смог даже прикинуть его рост и вес.
Он заявил, что в голосе безумца не было ничего особенного.
