Отстранившись, Халед отвёл взгляд, и я не видел его глаз. Он пошёл прочь, а я медленно брёл за ним, обхватив руками грудь и зажав ладони под мышками. И только оставшись один, я вспомнил его слова: «У меня плохое предчувствие, Лин. Очень плохое…»
Я подумал, что надо поговорить с ним об этом, но в тот же момент откуда-то сбоку, из тени, передо мной возник Хабиб, и я в страхе отпрыгнул.
– …твою мать! – прошипел я. – Перестань пугать людей, Хабиб, чёрт тебя побери!
– Успокойся, всё в порядке, – заверил меня Махмуд Мелбаф, подходя ко мне вслед за безумцем.
Хабиб что-то говорил, но так путано и быстро, что я не мог разобрать ни единого слова. Тёмные тяжёлые мешки под его глазами оттягивали нижние веки, открывая большую часть белка, и от этого казалось, что глаза вылезают из орбит.
– Что?
– Всё в порядке, – повторил Махмуд. – Он хочет сегодня говорить со всеми, с каждым из нас. Подошёл ко мне и попросил перевести его слова для тебя на английский. Ты предпоследний – с Халедом он хочет говорить в последнюю очередь.
– И что он говорит?
Махмуд попросил его повторить для меня свои слова. Хабиб заговорил снова, в той же сверхбыстрой, невероятно энергичной манере, неотрывно глядя мне в глаза, словно ожидал, что из них вылезет враг или чудовищный зверь. Я встретил его взгляд, уставившись на него столь же пристально: мне приходилось быть запертым в камере с такими же склонными к насилию безумцами, и я знал, когда лучше отвести глаза.
– Он говорит, что сильные люди привлекают удачу на свою сторону, – перевёл Махмуд.
– Что-что?
– Сильные люди… они создают удачу для себя.
– Сильные люди создают свою удачу? Он это хочет сказать?
– Да, именно так, – согласился Махмуд. – Сильный человек может создать себе удачу.
– Что он имеет в виду?
– Не знаю, – ответил Махмуд терпеливо, с улыбкой. – Он просто говорит это.
– Просто ходит и говорит всем это? – спросил я. – Что сильный человек создаёт себе удачу?
– Нет. Мне он сказал, что Пророк, да пребудет мир с ним, прежде чем стать великим учителем, был великим солдатом. Джалаладу сказал, что звёзды сияют, потому что они полны тайн. Каждому говорит разное. И очень торопится высказаться – для него это крайне важно. Я не понимаю его, Лин. Наверно, причина в том, что завтра утром нам предстоит бой.
– Может быть, что-то ещё? – спросил я, заинтригованный этим разговором.
Махмуд спросил Хабиба, не хочет ли он сказать что-то ещё. Пристально глядя мне в глаза, Хабиб затараторил на пушту и фарси.
– Он говорит только, что удача сама собой не приходит. Хочет, чтобы ты поверил ему. Повторяет снова, что сильный человек…
– Создаёт себе удачу, – закончил я за него. – Ну что ж, скажи ему, что я оценил по достоинству его слова.
Махмуд заговорил, и на несколько мгновений взгляд Хабиба стал жёстче, словно он искал в моих глазах то, что я не мог ему дать: одобрение и отклик. Он повернулся и вприпрыжку побежал прочь, сгорбившись, почти припадая к земле, – эта его манера двигаться тревожила и пугала меня куда сильнее, чем явное, буквально прущее из его глаз безумие.
– И что он сейчас собирается делать? – спросил я, испытывая облегчение от того, что он ушёл.
– Думаю, разыщет Халеда, – ответил Махмуд.
– Ну и холод, чёрт побери! – выпалил я.
– Да и я замёрз не меньше тебя. Весь день мечтаю, чтобы эти холода прекратились.
– Махмуд, ведь ты был в Бомбее вместе с Кадербхаем, когда мы пришли слушать Слепых Певцов?
– Да, мы все встретились тогда в первый раз, и я впервые увидел тебя.
– Извини: я не познакомился с тобой той ночью, даже не заметил тебя там. Хочу спросить: как ты вообще сошёлся с Кадербхаем?
Махмуд рассмеялся. Так редко можно было видеть, что он громко смеётся, и я поймал себя на том, что улыбаюсь ему в ответ. Он сильно похудел за время нашей миссии – мы все исхудали. Кожа на лице, натянутая на высоких скулах и заострённом подбородке, была покрыта густой тёмной бородой. Глаза даже при холодном лунном свете казались шлифованной бронзой церковной чаши.
– Я стоял на улице в Бомбее, мы с моим другом улаживали какую-то проблему с паспортами. Вдруг на моё плечо легла чья-то рука: оказалось – Абдулла. Сказал, что Кадер Хан хочет видеть меня. Едем к Кадеру в его машине, разговариваем – и вот я уже его человек.
– Почему он выбрал именно тебя? Что его заставило сделать это, и почему ты сразу согласился работать на него?
Махмуд нахмурился: казалось, ему впервые приходится обдумывать ответ на такой вопрос.
– Я был против шаха Пехлеви[156], – начал он. – Савак, секретная полиция шаха, убила многих людей, а многих бросила в тюрьмы, где их пытали. Мои отец и мать были убиты в тюрьме за то, что боролись против шаха. Я тогда был маленьким мальчиком. Когда вырос, стал бороться против шаха. Дважды сидел в тюрьме. Два раза меня пытали, пропускали электричество через моё тело – было очень больно. Я сражался за революцию в Иране. Её совершил аятолла Хомейни[157], пришёл к власти, а шах бежал в Америку. Но секретная полиция Савак осталась на своём месте и теперь работает на Хомейни. Я опять попадаю в тюрьму, снова меня бьют и пытают электричеством. Те же люди, что и при шахе, точно те же тюремщики – только теперь они на службе у Хомейни. Все мои друзья погибли в тюрьме и на войне против Ирака, а я бежал оттуда и оказался в Бомбее. Занимался бизнесом на чёрном рынке вместе с другими иранцами. А потом Абдель Кадер Хан сделал меня одним из своих людей. За всю свою жизнь я встретил только одного большого человека. Это был Кадер. Теперь он мёртв…
Махмуд с трудом выдавил последние слова, вытер слёзы рукавом грубой куртки.
Он говорил долго, и мы сильно замёрзли, но всё же мне хотелось расспросить его поподробнее. Мне надо было узнать всё: заполнить пробелы между тем, что рассказывал Кадербхай, и теми секретами, что раскрыл мне Халед. Но в этот момент раздался пронзительно жалобный, полный ужаса вопль. Потом резко стих, словно нить звука была перерезана ножницами. Мы взглянули друг на друга и, повинуясь инстинкту, схватились за оружие.
– Сюда! – закричал Махмуд и побежал по скользкому талому снегу короткими осторожными, но быстрыми шагами.
Услышанный нами вопль привлёк всеобщее внимание. Мимо нас пробежали Назир и Сулейман. Мы примчались к источнику звука одновременно с другими. И все застыли в молчании при виде Халеда Ансари, стоящего на коленях над телом Хабиба Абдур Рахмана. Безумец лежал на спине. Он был мёртв. Нож торчал в горле, которое каких-то несколько минут назад исторгало слова об удаче. Нож был всажен в шею и повёрнут, точно так же как сам Хабиб проделал это с нашими лошадьми и Сиддики. Но этот, воткнутый в грязное жилистое горло, как приток в русло реки, нож – мы не могли отвести от него глаз – не был ножом Хабиба. Мы все хорошо знали этот нож с характерной, вырезанной из рога ручкой. Видели его сто раз – то был нож Халеда.
Назир и Сулейман подхватили Халеда под руки и осторожно подняли его с колен. В первое мгновение он не сопротивлялся, но потом, не обращая на них внимания, вновь опустился на колени рядом с Хабибом. Грудь мертвеца была укутана шалью патту[158]. Халед стянул с бронежилета убитого два кусочка металла, висевших на шее на кожаных ремешках. Джалалад рванулся вперёд и схватил их. То были сувениры, взятые на память из танка, уничтоженного им вместе с Ханифом и Джумой, – кусочки металла, которые носили на шее его друзья.
Халед встал, повернулся и пошёл прочь. Когда он проходил мимо, я положил руку ему на плечо и пошёл рядом с ним. Сзади раздался яростный вой: Джалалад бил труп Хабиба прикладом автомата. Я взглянул через плечо и успел в последний раз увидеть безумные глаза Хабиба, до того как его лицо разнесло вдребезги поднимающееся и опускающееся на него оружие. Странный каприз жалостливого сердца: оно печалилось по Хабибу. Я сам не раз хотел убить его и знал, что рад видеть его мёртвым, но сердце моё было переполнено скорбью, словно Хабиб был моим другом. «Он был учителем», – вдруг вспомнил я. Самый неуправляемый и опасный человек, которого я когда-либо знал, был учителем детей, маленьких детей. Я не мог избавиться от этой мысли, словно в тот момент это была единственная истина, которая что-то значила.
И когда Джалалада наконец оттащили, от трупа не осталось ничего: только кровь и снег, и волосы, и раздробленные кости, там, где были жизнь и истерзанный рассудок.
Халед вернулся в пещеру. Он что-то бормотал по-арабски; глаза его, видевшие то, чего не видели другие, блестели, придавая изуродованному шрамом лицу какую-то пугающую решимость.
Войдя в пещеру, Халед расстегнул ремень с висящей на нём флягой, и он соскользнул на землю. Снял через голову патронташ, позволив упасть и ему. Потом стал рыться в карманах, вытряхивая их содержимое: фальшивые паспорта, деньги, письма, бумажник, оружие, драгоценности и даже мятые, с потрёпанными углами фотографии его давно умерших близких.
