А потом мир внезапно стал беззвучным как в морской глубине, ноги остановились, и горячая грязная земля вперемешку с песком взорвалась подо мной, забив мне глаза и рот. Что-то ударило меня по ногам – тяжёлое, горячее, злое и острое. Я упал лицом вперёд, словно, вбежав в темноту, наткнулся на ствол упавшего дерева. Выстрел из миномёта. Металлические осколки. Оглушающая, словно удар, тишина. Горящая кожа. Слепящая земля. Яростные попытки вздохнуть. Всё моё существо заполнил запах. То был запах моей смерти – пахло кровью, морской водой, сырой землёй, золой сгоревшей древесины – так пахнет твоя смерть за мгновение до того, как ты умрёшь. Я ударился о землю с такой силой, что провалился сквозь неё в глубокую тьму, где не бывает снов. Падение было бесконечным. И никакого просвета, никакого просвета.
Если слишком пристально вглядываться в холодный неживой глаз фотокамеры, она обязательно выставит тебя на посмешище. На черно-белой фотографии – так сказать, официальном групповом портрете отряда Кадера почти в полном составе – выпучившие глаза афганцы, пакистанцы и индийцы выглядели хмурыми и чопорными, какими они на самом деле не были. Глядя на этот снимок, трудно было представить, что они любили смеяться и часто улыбались. При этом никто из них, в отличие от меня, не смотрел прямо в объектив, все глаза были устремлены чуть выше или ниже, или вбок. Только я взирал на себя с фотографии, которую я держал в перебинтованной руке, вспоминая имена людей, столпившихся перед камерой.
Каменщик Маздур Гул, чье имя означает «рабочий». Его руки, десятилетиями обрабатывавшие гранит, навсегда остались бело-серыми… Дауд, который предпочитал, чтобы его называли на английский манер Дэвидом, и мечтал побывать когда-нибудь в великом Нью-Йорке и посетить там шикарный ресторан… Заманат, то есть «доверчивый». Он пытался скрыть под храброй улыбкой чувство неловкости от того, что его семья голодает в Джалозаи, лагере для беженцев под Пешаваром… Хаджи Акбар, которому поручили быть доктором в отряде, поскольку ему довелось как-то пролежать целых два месяца в кабульском госпитале. Когда я прибыл в лагерь и согласился взять на себя его обязанности, он вознес хвалу Господу и исполнил ликующий танец афганских дервишей… Торговец-пуштун Алеф, ехидный насмешник, умерший в снегу с рваной раной в спине и в горящей одежде… Джума и Ханиф, два сорванца, зарезанные сумасшедшим Хабибом… Джалалад, их бесстрашный молодой друг, погибший во время последней атаки… Ала-уд-Дин, или, как привычнее для нас, Аладдин, которому удалось уцелеть… Сулейман Шахбади, человек с насупленными бровями и скорбным взглядом. Его застрелили, когда он вел нас на вражеские пулеметы.
А в центре вокруг Абдель Кадер Хана сгрудилась более тесная группа: алжирец Ахмед Задех, который умер, вцепившись одной рукой в промерзшую землю, а другой в мой рукав… Халед Ансари, убивший обезумевшего Хабиба и ушедший сквозь снежный буран в неизвестность… Махмуд Мелбаф, вышедший из последнего боя целым и невредимым, как и Ала-уд-Дин… Назир, который вытащил меня из-под огня, не обращая внимания на собственные раны… и я. Я стоял позади Кадербхая, чуть левее, и вид у меня на фотографии был уверенный, решительный и хладнокровный. А еще говорят, что камера не лжет.
Меня спас Назир. Минометный снаряд, разорвавшийся около нас, когда мы шли в наступление, вспорол воздух и оглушил меня. Ударной волной мне пробило левую барабанную перепонку. И в тот же миг горячий град минометных осколков пронесся мимо нас. Крупные не задели меня, но несколько мелких вонзились в ноги ниже колен – пять в одну и три в другую. Еще два попали выше: в грудь и в живот. Они прорвали всю мою многослойную одежду, плотный пояс с деньгами и даже ремни медицинской сумки, после чего проникли под кожу. И один кусочек металла влетел мне в лоб над левым глазом.
Все это была, по сути, металлическая крошка, самый крупный из осколков был размером с лицо Эйба Линкольна на американском пенсе. Но летели они с такой скоростью, что сразу подкосили меня. Сверху меня присыпало землей, из-за которой я ничего не видел и с трудом дышал. Падая, я едва успел отвернуть лицо в сторону, но, к сожалению, ударился о землю левым ухом, еще больше разорвав перепонку. Мир померк передо мной.
Назир, хотя тоже был ранен в ноги и руку, отволок меня в бессознательном состоянии в какой-то небольшой окопчик. Там он и сам свалился без сил, прикрывая меня своим телом, пока обстрел не прекратился. Когда он лежал, обнимая меня, какой-то шальной осколок вонзился сзади в его правое плечо. Если бы не он, осколок попал бы в меня и, возможно, убил бы. После того, как все стихло, Назир перетащил меня на безопасное место.
– Это был Саид, да? – спросил Махмуд Мелбаф.
– Где?
– Это Саид снимал?
– А! Да, это был Кишмиш.
Мы оба вспомнили скромного юного пуштуна. Кадербхай воплощал для него все лучшие черты доблестного командира, юноша не спускал с него глаз, застенчиво опуская их, когда Хан смотрел в его сторону. В детстве он перенес оспу, и лицо его было усыпано десятками круглых коричневых пятнышек. Он был любимцем всего отряда; бойцы дали ему прозвище Кишмиш, что означает «Изюм». Он постеснялся фотографироваться вместе со всеми и предложил снять нас.
– Он был с Кадером, – пробормотал я.
– Да, до самого конца. Назир видел его тело рядом с убитым Кадером. Я думаю, он попросился бы пойти вместе с ним, даже если бы заранее знал, что они нарвутся на засаду и их убьют. Я думаю, он хотел так умереть. И не он один.
– Откуда у тебя эта фотография?
– У Халеда была пленка, помнишь? Он был единственный, кому Кадер разрешил взять с собой фотоаппарат. Когда он уходил от нас, он выкинул из карманов пленку вместе со всем остальным. Я подобрал ее и отдал на прошлой неделе проявить в лабораторию. Сегодня они дали мне фотографии. Я подумал, ты захочешь их посмотреть, прежде чем мы тронемся в путь.
– Куда?
Надо выбираться отсюда. Как ты себя чувствуешь?
– Хорошо, – соврал я.
Я сел на походной койке и спустил ноги на пол. При этом в голенях вспыхнула такая резкая боль, что я не смог сдержать стона. Во лбу тоже застучало, отзываясь болью. Я пощупал неловкими перебинтованными культяпками рук тампон под повязкой, украшавшей мою голову наподобие тюрбана, и тут стало стрелять в левом ухе. Руки ломило, ноги в трех, если не четырех, парах носков жгло как огнем. Чувствовалась также ноющая боль в левом бедре, куда меня несколько месяцев назад лягнула лошадь, испугавшись пролетевших над нами истребителей. Бедро что-то долго не проходило, я боялся, что расщеплена кость. Вдобавок ко всему немела рука около локтя после того, как меня укусила в страхе моя собственная лошадь. Это также произошло несколько месяцев назад.
Сложившись пополам и опершись о бедро, я ощутил, как напряглись мышцы живота и ног. Я здорово похудел после голодовки в горах. Прямо отощал. С какой стороны ни посмотри, ничего хорошего. Я никуда не годился. Тут мое внимание приковали объемистые повязки на руках, и меня охватила паника.
– Что ты делаешь? – вскричал Махмуд.
– Хочу отделаться от этих тряпок, – ответил я, пытаясь сорвать бинты зубами.
– Подожди, я тебе помогу.
Пока он медленно разматывал бинты, я чувствовал, как пот стекает с моих бровей по щекам. Когда повязки были наконец удалены, я уставился на изуродованные клешни, в которые превратились мои руки, и попробовал пошевелить ими, согнуть и разогнуть пальцы. От мороза кожа на костяшках растрескалась, и вид у этих сине-черных ран был отвратительный, но все пальцы до самых кончиков были на месте.
– Скажи спасибо Назиру, – пробормотал Махмуд, разглядывая растрескавшуюся шелушившуюся кожу у меня на руках. – Врачи хотели отрезать тебе пальцы, но он не дал. Наставил на них свой «Калашников» и твой пистолет и не отпустил, пока они не обработали все твои раны до единой, включая обмороженные участки на лице. Кстати, он просил отдать тебе пистолет. Вот он.
Махмуд вытащил моего «Стечкина», завернутого в тряпье. Я попытался взять его, но пальцы не смогли удержать сверток.
– Давай, я пока подержу его у себя, – предложил Махмуд, сухо улыбнувшись.
– А где он сам? – спросил я. Боль и головокружение еще не прошли, но с каждой минутой становились все меньше, силы возвращались ко мне.
– Да вон, – кивнул Махмуд в угол. Обернувшись, я увидел Назира, спящего на такой же койке, как у меня. – Он отдыхает, но готов продолжить путь. Наши друзья могут прийти за нами в любой момент.
Я огляделся. Мы находились в большой палатке песчаного цвета. Пол был устлан соломой, на которой стояло десятка полтора складных походных коек. Между койками суетилось несколько человек в просторных афганских шароварах с рубахами навыпуск и длинных жилетах без рукавов; все детали их костюмов были одного и того же бледно-зеленого цвета. Они ухаживали за ранеными – обмахивали их соломенными веерами, умывали мыльной водой из ведер, выносили горшки и прочие отходы, выскальзывая из палатки сквозь узкую щель в парусиновом пологе, закрывавшем вход. Некоторые раненые стонали или громко жаловались на неизвестных мне языках. После нескольких месяцев на снежных вершинах Афганистана воздух на пакистанской равнине казался густым и тяжелым. В нем было перемешано столько разнообразных сильных запахов, что мой нос отказывался воспринимать их все и сконцентрировался лишь на одном, самом остром, – аромате индийского риса басмати[159], готовившегося где-то рядом с палаткой.
