И прожил в ладах с собственными желаниями больше десяти лет.
Ночи и дни напролет он лежал, уставившись в экран, с пультом управления под рукой и жрал. Жрал непрерывно, без остановки и без удовольствия. Не важно что — горячее или холодное, вкусное или невкусное, сырое или вареное, твердое, жидкое, живое, тухлое, тошнотворное. Главное — машинальное движение вилки или ложки ко рту, работа челюстей, загрузка желудка. Главное — побольше заглатывать, чтобы, обмануть — раз уж нельзя заполнить — растущую внутри пустоту. Успокоить утробу, ставшую вместилищем ненасытных фурий. Тело диктовало свою волю, он попал в рабство к собственному пищеварительному тракту. Вскоре не стало ни дня, ни ночи, ни времен года. Неумолимая зависимость сплавила годовые циклы и задала собственное чередование мимолетной сытости и перманентного голода, настигавшего даже во сне, даже в тот момент, когда он его утолял. Голод мучил его даже за едой.
Первый год он прожил спокойно, второй — безучастно, третий — трудно. С четвертого года память стала давать сбои, разум — слабеть. Паркер продолжал набирать вес. Боясь задохнуться в редкие часы сна, он спал сидя. Все тяжелее было выносить одиночество. Массивные дозы антидепрессантов, которыми он пытался с ним бороться, разрушали нервную систему. Паркера мучили кошмары, снились то какой-то дрожащий органический студень, то гипнотические рекламные слоганы, то стервятники, тянущие из него жилы. Он блуждал в пустынных зонах, где, сходя с ума от голода, в конце концов пожирал самого себя. Однажды ночью ему приснилось, что вся съеденная убоина ожила у него в животе и затеяла драку. Он проснулся в холодном поту, со сжатыми кулаками, живот болел от ударов, которые он нанес себе сам, отбиваясь от вымышленных чудовищ.
Сны и чередование блюд — вот единственное, что заполняло теперь его существование. Став маргиналом, он все равно подчинялся правилам и обязан был ежедневно держать одиннадцатиминутную исповедь. Утром и вечером в урочный час звонил трейсер, и голос задавал неизменный вопрос: «Дорогой абонент, как вы себя чувствуете?» Ответы Колина Паркера варьировались в соответствии с принятыми на тот момент веществами. Иногда, накачавшись содовой с опиумом, Колин Паркер насвистывал бразильский шлягер про чье-то жестокое сердце. С первыми звуками к нему возвращалась мать. От нее мало что осталось. Один лишь последний кадр, выцветший от частого вызывания. Мать возвращалась из бара, где работала, с первыми лучами рассвета. Она садилась перед домом лицом к морю — с бутылкой и стаканом. Ставила пластинку и разворачивала проигрыватель к морской шири. До полудня она пила. Пластинка была все время одна и та же, смертельно грустная босанова. Потом людей с побережья выселили, на Город легла тьма и матери не стало. Колин Паркер остался один. Одиночество Колина Паркера. Часто Колин Паркер по собственной инициативе нажимал кнопку «И» — функция Исповедь — и часами повторял, что он один, один, один. Когда звонок из Гиперцентрала заставал его в психотропной передышке, исповедь сводилась к перечислению съеденного в прошлом и намеченного к съеданию в будущем. В этом состоянии ничто не имело значения, Колин Паркер считал себя почти счастливым. Но по мере того, как организм его привыкал к лекарствам, блаженные минуты случались все реже. Он увеличил дозы. Сменил группу препаратов. Стал мешать лекарства друг с другом. Ему удавалось таким способом заполучить на короткий период свою передышку, но поймать ее было все труднее. Он вышел на дозы, которые для любого оказались бы смертельными. У него они вызывали лишь некоторую сонливость. Он переходил от кодеина к гипнотикам, от гипнотиков к бензодиазепинам, от бензодиазепинов к нейролептикам, от антидепрессантов к нейролептикам. От нейролептиков к легальному героину. От легального героина к таблетированному опиуму.
На опиуме он остановился.
Безумие охватило его на пятом году. Может быть, спятил от количества принятой дури. Может, болезнь дремала в нем уже давно и наркотик просто дал ей шанс развернуться. Бывали дни, когда Колину Паркеру казалось, что в него вселился кто-то другой. Не раз он описывал на исповеди «чудовище, мерзкую тварь, прожорливую, как бездонная бочка, с зубами, длинными, как ножи». Паркер подозревал этого паразита в намерении разорвать его изнутри. При всей своей сверхъестественной силе зверь имел ахиллесову пяту, и Колин Паркер намеревался воспользоваться ею, чтобы одержать победу. Чудовище не выносило уксуса. И хотя Куратор убеждал Паркера, что внутри у него ничего подобного нет, он стал выпивать по два литра уксуса в день. От этого возникли жуткие боли в желудке, убедившие его в неэффективности данной оборонительной стратегии. Боли в животе, естественно, были делом рук паразита. Паркер принял решение удалять.
Он стал кромсать свое тело майским утром 26 года. Под влиянием опиумных препаратов боль он ощутил только через двадцать пять минут. К тому времени он успел проделать в животе дыру глубиной в несколько сантиметров. От вида крови Паркер потерял сознание — кровь была кипучая, красная, как раскаленная лава. Он впал в кому на шесть дней.
Очнулся он очищенным от наркотиков, с ясной после кровопускания головой, с людоедским аппетитом. Сложились условия, благоприятные для выздоровления.
В конечном счете его спасло телевидение.
В течение пяти лет Колин Паркер не переставал толстеть и теперь являл собой огромный бесформенный кусок мяса. Набирая каждый следующий килограмм, он думал, что достиг предела, который готовое лопнуть тело уже не сможет преодолеть, но оно, казалось, способно было расширяться до бесконечности. Кожа стала сизой. Сосуды под ней взбухли. Паркер с ног до головы покрылся струпьями. Он слабел и слабел, он разваливался на куски, сердце бултыхалось в груди, свинцовые конечности противились малейшему движению, но это уже не имело значения, потому что экран вернул ему все, чего он лишился. В темной комнате с закрытыми ставнями, погруженной в забытье, в черное одиночество, экран вернул ему свет. И Паркер бежал, пока хватало сил, по краю запретных океанов, увязая по щиколотку в теплом песке, вновь обретя ноги. Он даже летал, рассекая воздух с закрытыми глазами, пьянея от хлещущего в лицо ветра, пронзал толщу облаков в обретенном сиянии неба. Он, безответно стерпевший в своей несчастной жизни столько унижений, теперь отвечал обидчикам оплеухами, рвал их зубами, и кровь хлестала во все стороны, и они молили о пощаде. Потом он щелкал другую программу, и там его ждали женщины, прекрасные, словно отретушированные воспоминания, — все те, что его отвергли, и все, которых он придумал, теперь они отдавались ему, его желание было неистощимо, он даже представить себе не мог, чтоб женщины так кричали от страсти.
Он был мстителем, героем, суперменом, у него был суперрейтинг, у него была настоящая жизнь — яркая пиксельная жизнь на экране, восстанавливающем справедливость, на экране-зеркале, возвращавшем Паркеру знакомое лицо молодым, вылепленным заново, не знающим страдания, прекрасным, как реклама на стене напротив. И живой Колин Паркер во все глаза вглядывался в глубины волшебного фонаря, недоверчиво морщась от жалкого зрелища уродливой туши, отражавшейся в темном углу экрана.
Когда в день Большого блэкаута Колин Паркер покончил с собой, он только-только пошел на поправку.
Около восьми вечера Сид Парадайн вылез из машины — служебной с городскими номерами — в сутолоку Паккард-бульвара. Влажный горячий воздух обжег кожу. Видимо, полетел наружный кондиционер. Сид глубоко вдохнул. Перегретый кислород тащил с собой запахи фастфуда, бензина и пота. Красный свет все не зажигался. Сид вступил в скопище офисного планктона, заползавшего на пешеходную зебру. Напротив, на противоположном тротуаре, стояла такая же орда — чужие лица, траченные усталостью после рабочего дня, и кое-где тревожные пятна респираторов.
На башне «Светлый мир» пробило восемь, когда разрешение на переход было дано одновременно светофорами и звуковыми сигналами для слепых. С обеих сторон толпа двинулась единой массой, как будто открыли шлюзы. Почти все вытаскивали из чехлов трейсеры. Время ежевечерней исповеди. Сид пересек Паккард-бульвар нетвердой походкой человека, в котором еще бродит вчерашняя выпивка. Разбавляя волны мути, стучавшей в его барабанные перепонки, со всех сторон неслись отголоски многотысячного хора исповедующихся. Воздух тяжелел с каждой секундой. Сид поднес ладонь ко лбу и вытер тонкую пелену пота. Футболка под кожаной курткой взмокла между лопаток. Он ускорил шаг, двигаясь по направлению к «Старбаксу».
Жара выгнала его из номера. Из отеля «Нокиа-Хилтон», туманоскреба, похожего на колумбарий, у подножия которого заканчивалась приличная часть бульвара Тексако. Отель «Нокиа-Хилтон». Его дом. Двадцать два квадратных метра одиночества в серой гамме. Панорамный вид на пробки. Сид очнулся в пять часов дня от тяжелейшего похмелья. Холодный душ, дрянной гостиничный кофе, долгое рассматривание снимков, сделанных накануне с верхотуры башни «Дионисия», и в черепе снова загудел ураган, который не могло усмирить его сумеречное сознание. Он лег на кровать, и потекли мгновенья, пустые как болванки с конвейера, унося с собой куски жизни. На потолке бессмысленно вращал лопастями вентилятор, мешая горячий воздух.
