Потянув на себя дверь, выкрашенную синей краской, я пошла дальше по узкому коридору — мимо компьютеров, штативов для сушки и нержавеющих металлических каталок, к следующей синей двери с табличкой «Аутопсия». Перед четвертой дверью сделала глубокий вдох и вошла.
Кроме скелетов, мне приходилось иметь дело со сгоревшими, мумифицированными, изуродованными и разложившимися останками. Моя работа заключается в восстановлении личности, стертой фактом смерти. С тех самых пор, как в комнату номер четыре провели специальную вентиляцию, я в основном использовала ее. Сегодня же утром система едва справлялась с запахом разложения.
Некоторые вскрытия производятся только патологоанатомом. На другие приходит разный персонал. Несмотря на ужасный запах, аутопсия Авраама Ферриса проводилась публично.
Ламанш. Его ассистент по аутопсии, Лиза. Фотограф из полиции. Двое каких-то в форме. Незнакомый детектив из уголовной полиции Квебека. Высокий парень, веснушчатый и бледный.
И еще один квебекский детектив, которого я знаю очень хорошо. Эндрю Райан. Рост — шесть футов два дюйма. Седые волосы. Холодные голубые глаза.
Мы кивнули друг другу. Детектив Райан. Антрополог Бреннан.
Несмотря на большое количество специалистов, четверо присутствующих образовали у ног трупа сплошную стену недоверия.
Все — мужчины. Двоим за пятьдесят, еще двое, похоже, стараются скрыть свои шесть десятков. Темные волосы. Очки. Бороды. Черные костюмы. Кипы.
Стена уставилась на меня. Восемь рук сцеплены за четырьмя неподвижными спинами.
Ламанш опустил маску и представил меня группе бородатых наблюдателей.
— При вскрытии тела мистера Ферриса необходимо присутствие антрополога.
Озадаченные взгляды.
— Доктор Бреннан должна провести анализ скелета, — сказал Ламанш по-английски. — Она осведомлена о ваших пожеланиях.
Я не имела ни малейшего представления о каких-то пожеланиях, кроме просьбы бережно собрать всю кровь и ткани.
— Очень сожалею о вашей потере, — произнесла я, прижимая папку с отчетом к груди.
Четыре угрюмых кивка.
Труп лежал на центральном столе на полиэтиленовой простыне. Кроме того, простыни были расстелены вокруг стола и на полу. На каталке — пустые коробки, банки, пузырьки.
Тело было раздето и вымыто, но ни одного разреза пока не сделали. На стойке валялись два сплющенных пакета. Я предположила, что Ламанш уже закончил внешний осмотр, включая тест на порох.
Восемь глаз проследили за моим приближением к умершему. Четвертый наблюдатель теперь сложил руки в замок спереди.
Не верилось, что Авраам Феррис умер на прошлой неделе. Можно было подумать, будто это случилось еще во времена президентства Клинтона. Глаза почернели, язык бордовый, кожа фиолетовая и в зеленых пятнах. Внутренности рыхлые, мошонка раздулась до размеров волейбольного мяча.
Я вопросительно посмотрела на Райана.
— Температура в кладовой была установлена на девяносто два, — сказал он.
— Почему так жарко?
— Мы думаем, один из котов задел термостат, — пожал плечами детектив.
Я быстренько подсчитала. Девяносто два по Фаренгейту — это примерно тридцать пять по Цельсию. Без сомнения, Феррис установил мировой рекорд по скорости разложения.
Но жара — всего лишь одна из проблем посмертного существования данного джентльмена. В голодные времена живые существа готовы на все. Они питаются. Они выживают. Этот всеобщий инстинкт управляет стадными животными, хищниками, караванами переселенцев и футбольными командами.
Даже Винни Пух и Пятачок готовы слопать друг друга.
Авраам Феррис сделал ошибку, пытаясь бороться за жизнь с тремя сиамскими кошками.
Да, «Фрискиса» ему следовало заготовить побольше.
Я обошла стол.
Левая височная и теменная кости Ферриса странно расходились. Хотя я не могла видеть затылка, было очевидно, что сзади по голове ему нанесли сильный удар.
Натянув перчатки, я двумя пальцами ощупала череп. Кость промялась, как глина. Только кожа головы удерживала развернутые части вместе.
Я опустила голову ниже и изучила лицо.
Сложно было даже представить, как Феррис выглядел при жизни. Левая щека размокла, в воспаленной кровавой каше виднелись обломки молочного цвета.
Несмотря на разбухание и мраморность, с правой стороны лицо Ферриса осталось совершенно нетронутым.
Видимо, жара и гнилостный запах помешали кошкам поработать как следует над этой частью трупа.
Я поняла, почему Ламанш нуждался во мне.
— На левом виске имелась открытая рана?
— Oui. И еще одна — на затылке. Разложение и вздутие сделали невозможным установить траекторию полета пули.
— Мне понадобится полный рентгеновский анализ черепа, — сказала я Лизе.
— Направление?
— Под всеми углами обзора. И еще нужен сам череп.
— Невозможно, — оживился четвертый наблюдатель. — У нас имеется соглашение.
Ламанш поднял руку, затянутую в перчатку:
— Я уполномочен установить истину в этом деле! Вы дали слово, что не станете чинить препятствий.
Серо-желтые лица мужчин покрылись розовым румянцем.
— За исключением крайней необходимости, — добавил Ламанш.
Четвертый присутствующий повернулся к мужчине слева. Тот задрал подбородок. Ламанш повернулся ко мне:
— Доктор Бреннан, вы будете продолжать исследование черепа и уцелевших костей прямо здесь.
— Простите, доктор Ламанш…
— Если это невозможно, просто составьте протокол.
Ненавижу, когда мне диктуют, как надо работать. Терпеть не могу, когда нет информации и не используются оптимальные условия.
Впрочем, я очень люблю и уважаю Пьера Ламанша. Он лучший патологоанатом, которого я когда-либо знала.
Я покосилась на босса. Тот незаметно кивнул. Тогда я перевела взгляд на лица, склонившиеся над Авраамом Феррисом. В каждом отражалась вековая борьба веры против прагматизма. Тело как храм. Тело как каналы и нервные узлы, как моча и желчь.
— Конечно, — пробормотала я. — Позовите, когда будете готовы к снятию скальпа.
Я посмотрела на Райана. Он подмигнул — как любовник, а не как полицейский.
Неизвестная женщина все еще плакала, когда я покидала отделение аутопсии. Спутник — или спутники — вели себя тихо.
Не хочу сострадать кому-либо лично.
Я часто была свидетелем несчастья. Снова и снова присутствовала при лобовых столкновениях оставшихся в живых с их изменившейся реальностью. Еда, которой не с кем поделиться. Разговоры, которые уже никогда не состоятся. Книги, которые некому почитать вслух.
Я видела боль, но не предлагала помочь. Я — аутсайдер, посторонний. Человек, чье болезненное любопытство удовлетворяется созерцанием пострадавших в аварии, на пожаре, в перестрелке. Я — воющая сирена, или натягиваемая желтая лента, или молния на мешке для трупа.
Я ничего не могу поделать. И ненавижу свою беспомощность.
Проклиная себя за трусость, я свернула в комнату ожидания.
Две женщины сидели рядом. Одна — помоложе, я бы дала ей от тридцати до пятидесяти. Бледная кожа, густые брови, темные кудрявые волосы, собранные на затылке. Одета в черную юбку и длинный черный свитер с высоким воротником, закрывающим подбородок.
Женщина постарше была так морщиниста, что напомнила мне кукол из высушенных яблок, которых мастерят в горах Каролины. Одета в длинное черно-пурпурное платье. На месте трех верхних пуговиц — скрученные нитки.
Я кашлянула.
Бабушка-яблоко подняла взгляд. Слезы блестели в миллионе морщинок.
— Миссис Феррис?..
Грубоватые пальцы теребили носовой платок.
— Темперанс Бреннан. Я ассистирую на вскрытии мистера Ферриса.
Голова старушки свалилась вправо, отчего немного сбился парик.
— Пожалуйста, примите мои соболезнования. Знаю вам сейчас очень нелегко.
Молодая женщина подняла на меня завораживающие лиловые глаза:
— Правда?..
Хороший вопрос.
Смерть трудно представить. Я знаю это. Мое понимание не может быть полным. И об этом я тоже знаю.
Мой брат скончался от лейкемии в трехлетнем возрасте. Бабушка умерла, прожив долгую жизнь, более девяноста лет. Каждый раз смерть оставляла глубокий след в душе.
Кевин — просто ребенок из прошлого. О бабушке я вспоминаю еще реже. Я любила своих родных. Они любили меня.
Но моя жизнь вращалась не вокруг них, к тому же смерти не были случайными.
Как люди справляются с внезапной смертью мужа, жены, ребенка?
Не хочу об этом думать.
Молодая женщина сказала раздраженно:
— Перестаньте притворяться! Вы и понятия не имеете о боли, которую мы чувствуем.
Неуместное замечание, подумала я. Соболезнования есть соболезнования, какими бы они ни были.
— Конечно, нет, — произнесла я, переводя взгляд с одной женщины на другую. Это было довольно дерзко с моей стороны. Родственницы молчали. — Я очень сожалею.
