– Продолжайте, мистер Стейн.
– Если начистоту, голубушка, то я помню сапоги, – говорит старик, глядя в сторону. – Сапоги моих корешей. Как они скрипели. Наверху, на палубе. Они свистели. Резиновые подошвы повизгивали на досках. Раньше я такого не слыхал. Восемь лет на тральщиках, и сроду не слыхал ничьих шагов. Мотор да генераторы не давали. А в ту ночь слышал. Ветер стих, будто нарочно, чтоб я услыхал, как топочут подметки. Мило с его стороны, да? Сволочь, а не ветер. Он словно дух переводил, готовясь расправиться с нами. А я стоял там и думал: «Я слышу сапоги». Даже сорок лет спустя помню, как повизгивали. Визжали эти сапоги, черт бы их драл. С тех пор не переношу скрип резины. В дождь из дому не выйду. Стоит заслышать, как подошва скользит на чем-то мокром, у меня сразу ноги подкашиваются. Даже думать об этом не желаю. Вот что в том рейсе было неправильно. Не волны.
Не клятая погода. А то, как «велли»[3] скрипели по мокрой палубе, чувство такое, будто слышу их до сих пор…
Она понимающе кивает в ответ. Кэролайн. Тридцать с хвостиком. Большие деревянные серьги и мальчишечья стрижка. Глядеть особо не на что, зато в себе уверена и схватывает все на лету. И накрашена по высшему классу – как дикторша из теленовостей. Лондонский акцент и дорогущее кольцо на пальце с малость облупившимся за время плавания маникюром.
– Потом ветер опять припустил, – продолжает старик. – Сидишь будто в жестянке, по которой кто-то лупит крикетным молотком. Нет, хуже. Будто на аэродроме, откуда взлетают сразу сотни самолетов. И тут на нас покатили волны. Пена замерзала еще в воздухе, ощущение, словно тебя колют миллионом иголок сразу. Лицо и руки исколоты. А глаза точно кто-то заталкивает внутрь головы. Шагу сам сделать не могу. Швыряет туда-сюда, колотит обо все, что подвернется. Чертов пинбол, и я внутри него. Так и болтался, дожидаясь, когда все закончится. Уж точно сломал пару костей, да только боли не было. Будто не мог переживать все сразу. Короче, только шум да холод. И словно тебя рвет на части.
Довольна теперь, думает он. Нравится ей. Да и он сам чувствует гордость. Уж сорок лет минуло с той поры, как он пересказывал эту историю без пинты в руке, – да и та кружка с чаем, в которую он вцепился пухлым, мраморно-розовым кулаком, уже остыла, так ни разу и не поднесенная к губам.
– И когда же был отдан приказ покинуть судно?
– Все так перемешалось. Темно было. Огни-то погасли, как мы налетели на скалы. Видели когда-нибудь снег вперемешку с морской пеной, да еще в темноте? Все равно что внутри телевизора без антенны. Там и распрямиться во весь рост не выйдет. Кто его разберет, где верх, где низ…
Старик проводит рукой по щеке. Ловит одинокую слезу. Смотрит на нее, обвиняюще застывшую на узловатых, обветренных костяшках. Давно он не видел собственных слез. С самой смерти жены. Слезы и тогда подкрались внезапно. После похорон. После поминок. Когда все разошлись по домам, а он взялся перемыть посуду, смахнуть крошки да корки в мусорное ведро. Слезы хлынули, точно кто-то отворил шлюзы. Они текли так долго, что под конец он уже удивленно смеялся, стоя над раковиной в кухне и воображая два крана по обе стороны носа: осушал тот самый океан, от которого отказался ради нее.
– Мистер Стейн…
– На том и покончим, голубушка. Передохните, лады? – Голос сиплый. С отзвуком сигарет и горького пива. Старик вдруг начинает дрожать. Так и трясется внутри своего костюма с вытертыми до блеска рукавами и пузырями на коленях. И потеет в придачу.
Кажется, Кэролайн готова возразить. Объяснить, что для этого они и устроили съемку. Что любые переживания в кадре помогут зрителям понять, как глубоко затронули его былые события. Но вовремя обрывает себя, сообразив, что это прозвучит так, словно она советует шестидесятитрехлетнему мужчине расхныкаться перед камерой.
– Завтра, голубушка. Сразу после как-его-там.
– Ладно, – кивает она и знаком показывает оператору: сворачиваемся. – Вы ведь в курсе, что будет, так?
– Не сомневаюсь, вы подскажете.
– Так. Капитан согласился выделить нам час на месте крушения. Встанем напротив, погода будет не ахти, но на церемонию времени хватит. Закутайтесь потеплее, ладно? Как договаривались, простой венок с памятной табличкой. Мы отснимем, как вы бросаете его за борт.
– Вот и хорошо, голубушка, – говорит он, и собственный голос уже не кажется знакомым. Какой-то писк. Почти как резиновая подошва на мокрых досках.
Грудь вдруг стискивает боль. Старик дарит репортерше улыбку доброго дедушки, желает покойной ночи и, не обращая внимания на протесты коленных суставов, отрывается от твердой спинки стула и вразвалку двигается к распахнутой двери. Три шага. Он протискивается в узкий коридор и торопится к палубе – уже много лет не ходил так быстро. Кто-то из команды идет навстречу. Кивнув, улыбается и дает дорогу старику. Бормочет что-то по-исландски и ухмыляется, но Фред не в том сейчас состоянии, чтобы припомнить хоть пару слов языка, которым уже десятки лет не пользовался, так что моряку в оранжевой робе он отвечает лишь сдавленным кашлем.
Он не может дышать. По руке, по плечам растекается острая боль.
Хрипя, хватая ртом воздух, топая по ступеням, он вываливается на палубу, точно рыба из сетей, и, крепко зажмурившись, набирает полную грудь леденящего, ревущего ветра.
Палуба пустынна. Позади него горой громоздятся контейнеры, которые супертанкер сбросит уже через три дня. Ближе к носу судна светятся желтые квадраты рубки. Бледное свечение галогенных ламп размытыми кругами лоснится на зеленой палубе.
Старик смотрит на воду Гадает, как теперь выглядят его товарищи. Лежат ли скелетами на дне, или море разметало кости, перемешало. Думает, не перепутались ли ноги Джорджи Бланшара с ногами Арчи Картрайта. Эти двое никогда не ладили.
Старик представляет себе собственный труп – там, на дне.
Размышляет о том, как бездарно растратил сорок краденых лет.
Лезет в карман и вытаскивает сигареты. Многие годы минули с тех пор, как ему приходилось чиркать спичкой при пятибалльном шквале, но он еще не запамятовал, как прятать пламя в кулак, как затягиваться сигаретным дымом. Привалившись спиной к планширю, он оглядывается, наводя порядок в мыслях. Смотрит на сгрызенный ноготь луны, скользящий вниз к подушке туч. Смотрит на пляску белых отсветов, которые судно оставляет на черной воде.
Почему именно ты, Фред? Почему ты вернулся, а они – нет? Почему…
Завершить мысль Фреду не удается. Он так и не докурил сигарету. Так и не бросил в море венок с табличкой, прощаясь с восемнадцатью сотоварищами, которые не вернулись живыми из того рейса.
Ему показалось, что судно налетело на мель. Его швырнуло вперед. Ударило о поручень, выбило из легких воздух, протаранило грудь осколком сломанного ребра. Ноги ослабели, на губах запузырилась кровь. Он сполз на колени, затем на живот, пытаясь пальцами уцепиться за скользкую палубу. От падения осколок ребра отломился, и агония внутри полыхнула алым, на мгновение рассекла туман сознания, заставила открыть глаза.
Он попытался приподняться, оторваться от палубы. Позвать на помощь.
И тогда чьи-то сильные руки сгребли его, словно лопатка повара – распадающийся кусок жареной трески. Всего какой-то миг, единственный миг он смотрел в глаза человеку.
А затем – ощущение полета. Нет, неуклюжего падения. Холод, сопротивление воздуха. Ветер в ушах, брызги на лице.
Удар.
Ломающий кости, рвущий внутренности удар о днище небольшой деревянной лодки, пляшущей на волнах цвета эля.
Приоткрываясь болезненными толчками, глаза его увидели, как удаляется судно. Притупленное сознание все-таки уловило, что крошечная спасательная шлюпка болтается в открытом океане.
Старик был слишком слаб, чтобы копаться в памяти, но по мере того, как по телу его разливался холод, а со всех сторон надвигалась чернота, в мозгу все отчетливее стучала мысль о том, что все это уже было.
Что все это с ним не впервые.
14.14, Холи-Тринити-сквер. Две недели до Рождества.
Воздух пах снегом. Покалывал язык. Металлический привкус, просто ощущение на нёбе. Холодное, ментоловое. Чуть отдает медью.
Макэвой вдохнул поглубже. Заполнил себя воздухом. Бодрящим, насыщенным воздухом Йоркшира. Соль и брызги с побережья; дымок с нефтеперегонных заводов; жженые какао-бобы с шоколадной фабрики; едкий запах комбикормов, поутру разгруженных в доке; сигареты и жареная пища городских бедняков – в воздухе собран весь этот крепко облажавшийся город.
Вот он, Гулль. Дом.
Макэвой смотрел на небо, исполосованное лохмотьями облаков.
Холодно, как в могиле.
Поискал взглядом солнце. Покрутил головой туда и сюда, пытаясь отыскать источник яркого, водянистого света, что растекался по рыночной площади, оставляя в тени окна кофеен и пабов, взявших в кольцо суету городского сердца. Улыбнулся, найдя-таки солнце, скромно умостившееся позади церкви, – оно было точно прибито к небу острием церковного шпиля, укрыто накидкой из строительных лесов и брезента.
