— Я не хочу для него никакого милосердия, — процедила она, отворачиваясь. — Я не хочу для других никакого милосердия. Почему я вообще должна думать о ком-то еще?! Я полтора года не выходила из этой чертовой квартиры! И что, кто-то, кроме тебя, был ко мне милосерден?!
— Я знаю, что ты не такая. Ты не жестокая, — он сжал ее запястья. — Я жестокий. И Виктор. И наша милая сестра — может Лера даже больше, чем Виктор. А ты лучше, чем мы. Я хотел бы, чтобы было иначе, я клянусь тебе, — и в голосе плеснула искренняя, режущая боль, — но из-за меня… Из-за моих ошибок, а их много было, непростительно много… Из-за меня тебе придется его убить. Тогда ты сможешь выйти, и не получится как в прошлый раз, когда я пытался помочь тебе сбежать.
— И тебя, — хрипло сказала Ника. — Убить его и тебя.
— И меня, — кивнул он.
— Что написать на камне? Как тебя зовут? Как он тебя звал, Милорд? — настойчиво спросила она.
Откуда-то она знала, что неизбежный финал наступит совсем скоро. Может, это их последняя осень и хорошо, если удастся пережить зиму. Уже превратились в белые шрамы порезы на его спине — широкая «V», так и не ставшая «М». Летом травой поросла могила рыжего пса по имени Генри. Виктор все больше времени проводил с сестрой — будто чувствовал, что их собираются разлучить снова.
Ника не знала, почему когда-то развелись родители Виктора, да и сам Виктор этого скорее всего не знал. Не знал, почему в шесть лет его увезли в ту проклятую деревню. Ника видела его отца и их старый дом, и в других обстоятельствах, пожалуй, посочувствовала бы Виктору. Поэтому ей так понравилась шутка с коробкой из-под скотча и театральным реквизитом — в тот раз она смеялась. Ведь тот человек был виноват не только перед Виктором.
Он закрыл глаза. Ника отвернулась — если он откроет глаза, и они будут белыми — значит, краденое время кончилось. Как хорошо, что она не увидит этого в темноте.
— Мартин, — наконец сказал он. — Виктор звал меня «Мартин».
— Красивое имя, — ответила она, не оборачиваясь. — А если я буду тебя так звать?
— Не нужно, — мягко сказал он, незаметно вытаскивая карандаш из ее волос.
— Тогда расскажи, почему, — попросила она. — Мне эту историю только Виктор рассказывал, а ты знаешь, как он обращается с историями. У него были плохие учителя, — Ника криво усмехнулась. — Расскажи историю, Мартин, и я сложу ее вместе с сюртуком и портретами. Вот увидишь, я лучше обращаюсь с историями.
— Он сказал, что… — Мартин осекся, а потом, сделав глубокий вдох, словно перед прыжком в воду, продолжил: — Я сказал ему, что не нужно бояться темноты.
Ника села рядом и положила голову ему на плечо.
Он сжал ее ладонь ледяными пальцами, но это сейчас не имело значения. Она знала, что многих людей из этой истории нет в живых, а значит, тот, кто ее рассказывает, должен сам стать на шаг ближе к мертвецам.
Хоть в чем-то женщина в бархатных перчатках оказалась права.
Акт I
Говорят, ты хороший человек
Действие 1
Темнота на сцене
Жил да был Маленький принц.
Он жил на планете, которая была чуть побольше его самого, и ему очень не хватало друга…
Те, кто понимает, что такое жизнь, сразу бы увидели, что все это чистая правда. Экзюпери
Ничего не было.
Ничего. Только клубящаяся обрывками темнота. Одни из обрывков были ребристыми и холодными, другие ложились на лицо снежинками. А может, хлопьями сажи.
Где-то в темноте звенели и скрежетали голоса. Он не мог разобрать ни слова.
В окружающем хаосе, кажется, нет никакого порядка, никакой логики. Вот металлически-ржавое, ложится в руки и намертво к ним пристает. Что-то тяжелое, царапающее кожу. Стряхнуть бы, избавиться, сбросить. Но он, сам не зная зачем, опускается на колени и прижимает к груди то, что держит в руках. И чувствует, как утекает сквозь пальцы вес. Как шершавое становится теплым и мягким. И вот уже широкая, шелковая полоса змеей обвивается вокруг шеи.
— Нет, — прохрипел он, смахивая с щеки черную снежинку.
Она прочертила на коже вязкий, маслянисто-черный след. Полоска превратилась в удавку, пережала горло.
«Не. Ходи», — раздаются первые слова где-то над ухом.
В этих словах никакого смысла. Он и так никуда не идет — вокруг только темнота. Вовсе нет света, только очертания, осязаемые кончиками пальцев. Нет памяти. Нет прошлого, будущего — и страха тоже нет. Он даже не знает, что должен бояться.
Он… человек? Или зверь с пастью полной раскаленных клыков и чуткими, мягкими ушами? Или он лишь часть этой темноты, которой касается незримо и неощутимо кто-то другой?
«Не ходи».
«Мне… страшно», — раздается еще один голос.
Удавка на шее сжимается сильнее.
Вот один обрывок — он прикладывает к нему ладони, и сквозь них словно проходит электрический ток. Но вместо боли прикосновение вызывает картину, ошеломляющую своим контрастом с темнотой.
Девушка в сером платье зажимает лицо ладонями и смеется, нехорошим, повизгивающим смехом. Между пальцев сочится кровь, капает, капает на воротник, а девушка продолжает смеяться.
«Мне страшно».
«Не. Ходи».
Дышать становится почти невозможно, но страх смерти так и не приходит.
Одно движение — и под пальцы ложится что-то другое. Теплое, вибрирующее, покрытое жестким, длинным мехом. Мертвое.
Он видит себя стоящим в дверях комнаты. Мир вокруг огромен. Он качается в тусклом свете керосиновой лампы, и в этот момент он чувствует себя почти счастливым.
В ладонь с хрустом врезается комок битого стекла.
Маленькая комната. Десятки картин, на полу, вдоль стен — их не хотят показывать, не дают им стать окнами в нарисованный мир. На картинах море, запертое в масляную краску. Сначала он не замечает девушку с пепельными волосами, стоящую посреди комнаты. Ее лицо залито слезами, а глаза полны отчаяния, словно в них поселилась темнота, из которой он вышел.
«Не ходи! Ты ничего не изменишь!.. Я не хочу снова стрелять…» — бессвязно шепчет она, рассыпаясь хлопьями сажи.
«Мне больно», — раздается второй голос.
Он не может понять, кому принадлежит этот голос. Но делает шаг туда, откуда, казалось, он звучит.
Что-то холодное, словно… снег. Это снег. Невидимый в темноте, черный снег.
Он стоит посреди заснеженной улицы и смотрит на беловолосого мужчину в тонком черном пальто. Он молод, но на лице его лежит глубокая, беспроглядная усталость, которую словно впечатывает в его черты каждый порыв ветра. Под ногами у него лежит не то спящий, не то мертвый рыжий пес.
«Не ходи туда. Ты ничего не можешь исправить. Сколько раз ты пытался? Останься, никто тебя не осудит. Оставь меня. Ты ведь знаешь — всем будет лучше, когда я наконец-то умру».
Оказывается, дышать вовсе не нужно. Так больнее. Удавка затягивается, и что-то трещит под ней. Но он не пытается ее сорвать.
«Ты никогда не умрешь», — отвечает он.
Будто тянет колючую проволоку, свернувшуюся комком в груди.
«Не ходи!»
Что-то бьет его по лицу — мягкое и душное. Он срывает с лица тяжелую бархатную ткань, и заснеженная улица сползает под ноги мазутно-черной лужей. Он стоит на самом краю театральной сцены перед пустым залом, только в первом ряду сидит молодая блондинка в черном платье. По ее лицу текут слезы — такие же черные и вязкие, как то, что разливается под его ногами.
«Ах, котеночек! Я хотела, хотела бы сказать тебе не ходить, но ты ведь знаешь, что должен», — шепчет она, протягивая к нему изуродованную ожогами руку. Она встает и делает единственный ломаный шаг, а потом оступается и падает в черноту пола.
И занавес падает, отрезая зал.
Нет никакого моря. И снега. И девушки. И театра.
Осознание внезапно опрокидывается на него, словно чан кипятка. Нет и не будет.
