Их поездка, по словам Дункана, должна была занять все лето: начаться в Берлине, затем продолжиться на западе Европы. Они планировали отправиться либо в Мюнхен, либо в Вену, но передумали в тот день, когда Джину выписали из клиники Цюриха. Они сидели в кафе, и она заметила газету «Интернэшнл Геральд Трибьюн», оставленную на столе. Америка готовилась к осенним выборам: Клинтон против Доула. В России тоже проходили первые президентские выборы, и Борис Ельцин боролся за сохранение власти. Той же весной боснийские военные преступники предстали перед судом ООН; в результате взрыва, устроенного ИРА [1] в Манчестере, пострадали двести человек, а в Америке был задержан и осужден террорист, прозванный Унабомбер, которым оказался некто по имени Тед Качинский [2]. Пока Джина читала, ее сердце бешено колотилось от осознания, что она столько всего пропустила, что ничего не знала об огромном количестве происходящих в мире событий. Вскоре после этого они договорились остановиться на озере Валензе – в месте, где никто чужой не мог слишком внезапно пробудить ее воспоминания, не считая хозяйки, которая приходила, чтобы поставить свежие нарциссы в их комнату. В месте, где было легко забыть об огромном сложном мире, а значит, и о том, что забыла она.
Теперь, в четвертый и последний день здесь, они с Дунканом планировали взять напрокат машину хозяйки, дабы посетить хребет Курфирстен и дойти до Паксмаля – знаменитого памятника мира.
Сразу после завтрака пара поехала к подножию горы, чтобы начать долгий крутой подъем. Путь наверх был трудным, и Джина поймала себя на мыслях о человеке, который сотни раз в одиночку проделывал этот путь, чтобы построить памятник: прямоугольное каменное здание с широкими колоннами, бассейн перед ним, отражающий свет, и по обе стороны от него – каменные стены, украшенные мозаикой. Согласно путеводителю, вся эта работа была выполнена одним художником и стоила ему двадцати пяти лет изнурительных усилий. История одинокого человека, воплощающего свою идею, тронула Джину. Она обняла Дункана и крепко прижалась к нему. Она всегда стремилась к жизни творца, страшась одиночества, порой присущего этой профессии. Какое счастье, что у нее есть Дункан! Ее муж – человек, которого она любит, и композитор, с которым может творить, делясь прекрасным.
* * *
Спускаться с горы оказалось куда проще, но все же к тому времени, когда они с Дунканом вернулись в гостевой дом, чтобы пообедать, было больше двух часов. Повариха проявила недовольство из-за того, что ей пришлось так поздно подавать еду, и она не преминула напомнить им, что обычно к этому часу обед уже должен заканчиваться.
– Похоже, это не просто стереотип, – пробормотал Дункан себе под нос, – про швейцарцев и время.
В наказание женщина подала ту же еду, что и накануне: просто разогрела лосось с картофелем.
Пока Джина ковыряла рыхлый кусочек картофеля, Дункан отодвинул тарелку.
– К черту, у нас же есть машина. Давай съездим куда-нибудь и поедим по-настоящему.
После обеда они подошли к стойке регистрации и Дункан сообщил хозяйке пансиона, мисс Арнер, что на ужин их не будет.
– Думаю, мы с моей женой проведем вечер вне дома.
Моя жена. Это слово показалось Джине чужим; определения жена и муж они с Дунканом использовали только наедине, когда им не нужно было скрывать, насколько они важны для них, несмотря на архаичность.
Они вернулись в свою комнату, и Джина заметила, что солнце еще достаточно яркое, поэтому было бы неплохо поплескаться в озере. Дункан согласился, но осторожно зашел в воду только по пояс, в то время как Джина с визгом прыгнула и плавала кругами, пока хватало сил.
Когда она, дрожащая, вышла на берег, озаренный последними лучами солнца, Дункан уже ждал ее с полотенцем, в которое обернул и себя, и Джину, согревая ее своим теплом. Когда он заговорил, прижавшись грудью к обнаженной спине жены, его слова, казалось, вибрировали внутри нее:
– Мне кажется, я никогда не был так счастлив.
* * *
Около шести они начали собираться. Дункан насвистывал, облачаясь в желтый льняной костюм, который купил перед отъездом из Цюриха. Он не взял с собой много одежды, предпочитая путешествовать налегке, докупая по дороге все необходимое. Джина надела голубое платье, затем поискала шелковый мешочек, в котором лежали ее драгоценности.
Их было не слишком много: пара бриллиантовых сережек, которые она получила от бабушки с дедушкой на выпускной в средней школе, браслет, купленный во времена учебы в колледже, когда она отправилась в город со своей лучшей подругой Вайолет. Самым заветным сокровищем было кольцо, подаренное матерью, с желтым камнем – не драгоценным, но экзотическим: оно служило обручальным, пока Дункан не смог купить подходящее на те небольшие деньги, которые у них были. Джина заметила, что кольцо немного свободно сидит на пальце; очевидно, она слегка похудела из-за стресса, вызванного травмой.
Шаря в мешочке и поисках кольца матери, она обнаружила запутавшуюся цепочку. Это оказался серебряный браслет с турмалиновым камнем в центре. Вероятно, он был от ее отца или родственников из Санта-Фе, подумала она, но когда перевернула украшение, то заметила на обороте надпись: «Моей любимой».
– Это ты мне подарил? – спросила она Дункана, задумавшись, что он слишком хорошо знает ее вкус, чтобы выбрать такую банальную вещицу.
Он положил браслет на ладонь и посмотрел на надпись.
– Это от твоей тети. Какая-то семейная реликвия.
Могла ли Джина забыть о таком? На мгновение она почувствовала неловкость из-за того, что была не в состоянии вспомнить, но приказала себе не зацикливаться на подобных деталях. Так ли ей нужно знать историю каждого маленького предмета, находящегося в ее распоряжении, – бесчисленные крупицы информации, которые мы носим с собой и позволяем им каким-то беспорядочным и произвольным образом формировать наше представление о себе? Она обнаружила, что в забвении есть свобода, будто все эти крошечные наросты были слоями одежды, не позволяющими почувствовать воздух, ночь, жизнь, которая крутилась вокруг.
Джина смотрела на Дункана словно в первый раз, когда годы, прожитые вместе, стерлись, открыв то, что она на самом деле любила в нем: его мягкость, его ум, его тонкие черты и зеленые глаза, всегда немного рассеянный взгляд, точно он слушал про себя песню, которую только он и мог услышать.
Он развернулся, чтобы взять ее под руку, и она вышла в прохладный швейцарский вечер, под стрекот сверчков и плеск воды, а рядом с ней шел улыбающийся мужчина с мягким голосом, который любил ее с тех пор, как ей исполнилось девятнадцать.
* * *
Поездка в ресторан оказалась сложной. На темных и извилистых дорогах было трудно разглядеть указатели. Им с Дунканом пришлось дважды съезжать на обочину, чтобы свериться с картой, прежде чем они нашли простое каменное здание с рестораном в задней части. Помещение с открытыми деревянными балками, красными скатертями и свечами было оформлено в деревенском стиле, но довольно элегантно. Дункан отодвинул стул для Джины, и, благодаря его, она чуть не назвала его неправильным именем.
– Грэм… – начала она и умолкла, озадаченная.
Прежде чем Джина успела сказать что-то еще, Дункан поспешил заговорить сам:
– Тут должны подавать классические швейцарские блюда.
– Не думаю, что знаю хоть одно.
– Ну, в путеводителе сказано, что обязательно надо попробовать «холеру».
– Это же название болезни?!
– Именно. – И Дункан рассказал ей о прочитанном: – Во время эпидемии люди боялись выходить из своих домов и пекли пироги из всего, что попадет под руку.
– «Запеканка отчаяния», – рассмеялась Джина и заметила, что Дункану приятно видеть, что она весела, несмотря на пережитый несчастный случай. Затем они принялись изучать меню, и Джина, увидев цены, забеспокоилась: – Дункан, это слишком дорого!
