Ее пальцы, вцепившиеся в чашку, дрожали. Молоко пошло волнами, на черную столешницу упало несколько белых капель.
— У него не было денег на журналы. Он ни с кем не общался. Я была уверена, что фотографии в еженедельнике никогда не дойдут до него. И тут какой-то нелепый случай, и вот мы уже стоим лицом к лицу.
Мы помолчали.
Она снова порывисто пробормотала:
— Трухлявый пень. Старый дурак…
Я заговорил:
— Очень неправдоподобный рассказ. Даже для вымышленной истории в нем слишком много совпадений. Если любишь рассказывать сказки, советую выбирать более достоверные сюжеты.
Тихий голос, больше похожий на шелест, едва слышно прозвучал в тишине комнаты:
— Спасибо.
И снова тишина.
Думаю, она откликнулась на предложение менеджера не только потому, что ее манил сияющий красками мир. И она не просто хотела получить непыльную работу. Главное, ей не надо было больше жить в одной комнате с отцом. Вероятно, это решило дело. Я вспомнил ту гамму чувств, которая отразилась на ее лице, когда раздался звонок мобильного телефона там, в ресторане. Сначала на ее лице появилось беспокойство. Только теперь я понял причину. «Трухлявый пень» — так она, кажется, его назвала? Вероятно, уже тогда она боялась чего-то подобного. Она не уточнила, но это дикое совпадение скорее всего произошло накануне ее увольнения из фудзоку.
— Все-таки мы живем в отвратительном мире, — хрипловато промолвила она. — После похорон отца я говорила с хозяином квартиры. И что ты думаешь? Он возмутился: мало того, что отец часто задерживал квартплату, так еще посмел удавиться прямо в комнате. И это хозяин квартиры, где мы прожили больше двадцати лет! Я ему врезала.
У меня вырвался смешок.
— Думаю, это был мудрый поступок. Я двумя руками за.
— Спасибо, — снова поблагодарила она, и в ее взгляде наконец-то появилась прежняя мягкость.
Ей некуда было возвращаться — вот что она имела в виду. С работы она уволилась и в свою комнату при казино вернуться не может. Такая вот ситуация.
Некоторое время мы молча пили молоко.
Наконец она подняла голову и взглянула мне в глаза:
— А теперь мне хотелось бы послушать о твоей травме.
— У меня ничего такого не было.
— «Та или иная травма есть у каждого из нас» — это твои слова, и ты не исключение.
— Почему это я не исключение?
— Потому что у тебя умерла жена.
Я посмотрел на нее. Травма? Может быть. А может, и нет. Хотя дело не в том, как это называть. На меня действительно время от времени накатывали одни и те же воспоминания. Я же сказал, что за мной должок. В конце концов, часть рассказа можно опустить. Какая разница? Да и вообще, кого хоть раз спасла тишина? Остается только уповать на время. Вероятно, ей тоже.
— Что ж, похоже, настал черед невымышленных историй.
Она улыбнулась.
Воспоминания об Эйко. Старшие классы. Наше знакомство весной. Развитие отношений. Кульминация. Свадьба. Смерть… Я честно изложил ей всю цепь событий. Мари внимательно слушала, не произнося ни слова. Перебила, только когда я дошел до рассказа о патологоанатоме.
— Твоя жена в момент самоубийства была беременна?
Я кивнул:
— Да. Но я еще в университете заболел паротитом.
— Паротит? Это что такое?
— Ну вот, хотел, как доктор, блеснуть умным термином. В простонародье — свинка. В зрелом возрасте она чревата некоторыми осложнениями.
— Какими осложнениями?
— Орхитом.
— Хм… Это когда отрезают яички?
— Типун тебе на язык, — ответил я. — Орхит полностью излечивается при помощи противовоспалительных средств и уколов стероидов. Никакой половой дисфункции, и только один из сотни больных орхитом может получить неизлечимые последствия. Я попал в этот ничтожный процент. И Эйко знала об этом.
— И каковы же эти неизлечимые последствия?
— Бесплодие, — ответил я, — так что Эйко была беременна не от меня.
У входной двери кто-то завозился.
Я повернулся в направлении звука и увидел мальчишку-курьера, заглядывающего в комнату из-под одеяла.
— Вечерний выпуск.
— Спасибо. Положи там, пожалуйста.
Он смущенно извинился за вторжение — вероятно, заметил Мари — и поспешил исчезнуть.
В комнате стало душно, и я открыл окно. За окном находилась автостоянка. Говоря о слежке, Мари, по-видимому, имела в виду другую, более цивилизованную парковку — бетонированную площадку с противоположной стороны здания. Я плохо разбирался в марках машин, но мне казалось, что «фиат» должен стоять именно на той, ухоженной площадке. Сонное пустое пространство все еще было залито ярким дневным солнцем. В мае темнеет поздно. За болтовней мы не заметили, как пролетело время. Я даже устал немного. В моей ровной пластмассовой жизни не случалось таких длинных бесед.
Я обернулся. В комнате царил полумрак. Мы не зажигали лампу. После яркого уличного света все расплывалось перед глазами. Темные одежды Мари тонули во тьме, только лицо белело неясным бледным пятном.
Из сумрака раздался ее голос. Она осторожно подбирала слова, стараясь избегать темы смерти Эйко:
— И после этого ты бросил работу…
— Да. Закрыл офис.
— Почему?
— Хотел уехать из этой страны. Понял, что все это время слишком много работал. Вскоре я получил студенческую визу и уехал в Америку. Меня совершенно не тянуло назад, но через год от сердечной недостаточности умер отец — он жил здесь один.
Она снова замолкла. Пожалуй, мы слишком много говорили о смерти. Через некоторое время Мари, по-прежнему старательно обходя эту тему, спросила, почему я выбрал Америку.
— Как-то раз я отправился в Америку на съемки и оказался в удивительно уединенном местечке на Среднем Западе. В те годы рекламу часто снимали за границей. Каждый профессионал считал своим долгом отыскать новый, «незасвеченный» пейзаж. Вряд ли на земном шаре осталось хоть одно место, куда не ступала нога японского видеооператора. Даже истуканы на острове Пасхи и те побывали в кадре. И вот я попадаю в американскую глушь, где ровным счетом ничего нет, и нахожу тот самый пейзаж, неожиданно свежий и неизбитый. Настоящая терра инкогнита, не чета Гавайям или Лос-Анджелесу.
— Но ведь ты был арт-директором, создавал рекламу для газет и журналов. Разве тебе нужно было искать места для съемки телевизионной рекламы?
— Как правило, сюжет печатной рекламы тесно переплетается с телевизионным роликом. Поэтому давать указания моделям и операторам тоже работа арт-директора. Я успел много где побывать, но то американское захолустье показалось самым тихим из всех известных мне мест.
— Хм-м-м… — протянула она, — мне Америка всегда представлялась шумной.
— Это большая страна. Там, где я жил, сохранилась настоящая старая Америка. В тот раз, на съемках, в свободное время я много гулял вокруг местного университета и общежития, и эти прогулки надолго запомнились, оставили в моей памяти глубокий след. Место называлось Салина. Небольшой университетский городок в штате Канзас. Туда я и решил снова отправиться, снял комнату, записался на практический курс изобразительного искусства.
Салина. Перед глазами встал пейзаж, оставшийся в далеком прошлом. Вот я мчусь на подержанной «королле» по шоссе № 70. Мимо пролетают пшеничные поля, беспорядочно разбросанные до самой линии горизонта. Вечернее солнце тонет с обратной стороны плоской земли. В мае деревья окутаны прозрачной белой вуалью, словно гигантские одуванчики. По ночам в городе слышно, как воют вдалеке койоты. О смене времен года узнаешь по летящему сквозь прерии ветру. Если он особенно неистовствует на протяжении нескольких дней, значит, настал новый сезон. Казалось, времена года не меняются, а просто переключаются с одного на другое. Летом сорокаградусная жара, зимой мороз доходит до минус тридцати. Плевок на таком холоде превращался в ледяной комок, едва успевая долететь до земли. Типичный континентальный климат. Из промышленности на всю округу один завод по упаковке мяса да один производитель поздравительных открыток. Посреди этой глуши торчал мой университетский городок.
— Значит, в этом укромном уголке ты целый год вел тихую жизнь?
— Можно сказать, так оно и было. За исключением стрельбы, без которой не обходился ни один мой день.
— Стрельбы?!
— Ну да. Дело в том, что там я по-настоящему увлекся стрельбой. — Я поднялся и включил верхний свет. Затем вернулся на место и бросил взгляд на лежавшую на столе визитную карточку. — Возможно, это послание связано с моим хобби.
Как я и предполагал, практический курс живописи преподавался на чудовищно низком уровне. Но поскольку я не питал на этот счет особых иллюзий, меня это не слишком и расстроило. Несмотря на то, что школьная одержимость живописью осталась в далеком прошлом, осенью, с началом первого семестра, ко мне вернулась привычка рисовать. Вернулась в несколько иной форме, чем прежде. Теперь я уходил на равнину вдали от города и помногу рисовал с натуры. Ставил на мольберт небольшой холст и писал пейзажи. Честно говоря, я не столько рисовал, сколько просто убивал время. Иногда подолгу глядел в поля, ощущая себя дряхлым стариком.
