— Ну… кое-что помогает… Например, моя работа. — Он сделал над собой усилие, пытаясь встряхнуться. — Светские развлечения. У меня много знакомых. Я вдовец. У меня свой дом. Машина. — Он подшучивал над собой. — Некоторые женщины, кажется, находят это…
— …интригующим? — договорила за него Иза. Голубые глаза Деверье глядели на нее прямо, взгляд был внимательным, вызывающим, и он был в восторге, когда Иза ответила на его взгляд. Значит, она не собирается уклоняться. Он обозначил желание и тут же сменил тему.
— Скажите, почему вы выбрали журналистику? Это тяжелая профессия для женщины.
Вот это вопрос! Как на него ответить? Иза и сама толком не знала почему. Безрассудство, любовь к риску? Мужчины? Людей манят недостижимые высоты, а гордость и высокомерие сбрасывают их оттуда. Иза была убеждена, что мир всегда должен знать все, хочет он того или нет. Кстати, как правило, никто ничего не хочет знать о себе.
Но было и кое-что еще. Иза ясно помнила это. Один день, незадолго до Рождества. 1968 год.
Америка готовилась тогда к полету на Луну и, кажется, дошла до крайней точки во вьетнамской войне. Только что президентом избран Ричард Никсон, человек, которому суждено было достичь беспрецедентных высот, совершить прорыв в отношении с коммунистическим лагерем, но чье безрассудство и ложная гордость приведут его к унизительному падению. Эпоха надежд и иллюзий, время потрясений, которые свернули политические горы по всей планете.
Но Изидора вспомнила о другом. Изе было немногим больше десяти, она училась в школе, жила очень обеспеченно, в обычном американском пригороде Центральной Америки.
Это был тихий день. Слишком тихий. Иза чувствовала неладное. Ее обычно спокойная мать была странно возбуждена, но, когда девочка осторожно попыталась расспросить ее, то получила нагоняй. После ленча Иза, словно подхваченная ураганным ветром, незаметно проскользнула за матерью в зубоврачебный кабинет, пристроенный отцом к их деревянному дому. Мать пронеслась мимо письменного стола, где обычно сидела недавно уволенная секретарша и где теперь лежали ненужные папки и рентгеновские снимки, и влетела в святая святых — хирургический кабинет. Мать была в такой ярости, что не заметила дочь; Иза не могла толком разглядеть, что происходило за высокой спинкой зубоврачебного кресла, она видела только раскрасневшуюся лысую голову отца и его ноги. Она удивилась: почему это папа в носках и подтяжках, а пара чьих-то голых ног как будто повисла на его плечах.
Все Рождество они не разговаривали. Засыхала елка, погибал брак. К Новому году родители уже спали в разных комнатах.
Иза обожала своего отца, его улыбку, смеющиеся глаза, восхитительные и удивительные истории, которые он ей рассказывал, сидя на краешке кровати, открывая перед ней картины мира, прятавшегося за повседневной респектабельностью. С тех пор она никогда больше не доверяла мужчинам, обладающим властью и авторитетом.
— Жюль Верн, — пояснила Иза Деверье. — Этот чертов Жюль Берн заставил меня сделаться журналисткой. Я обожала его книги. Прочла все до единой. Ненавидела его за то, что женщинам он отводил единственную роль: махать платочками и терпеливо дожидаться дома, пока мужчины объезжают мир в поисках приключений.
— Он был французом, — ответил Деверье, как будто это все объясняло.
— А что, англичане другие?
— Некоторые, — задумчиво произнес он. — А вы знакомы со многими англичанами?
— Мой дедушка был англичанином. Из этих мест. Поэтому я сюда и приехала. Что-то вроде возвращения к истокам, попытка понять, кто же я на самом деле и что для меня важнее всего.
— Очень умно с вашей стороны. Мы не можем уйти от своих истоков. Мы все — звенья одной длинной, бесконечной цепи, знаете, когда одно поколение сменяет другое… Мы изворачиваемся, меняем форму, но в конце концов оказывается, что главное в нас именно то, с чем мы родились. Потому и обвиняем родителей, несем такую ответственность перед своими детьми. Они то, чем мы их сделали.
Голос Деверье понизился, глаза стали еще более водянистыми, а взгляд далеким. Иза почувствовала, что он приоткрыл перед ней дверь в свою внутреннюю жизнь. Деверье нес семейные обязательства, как тяжкий груз, он сгибался под ним, едва не падал на землю. Иза сочувствовала ему, ей было легко поставить себя на его место.
— Вы так говорите… как будто потеряли ваших детей.
— У меня всего один ребенок. Моя дочь.
Иза почувствовала, как внутри нее стремительно распрямляется пружина.
— Наши отношения не удовлетворяют меня. — Деверье крепко сжал челюсти, взяв себя в руки. Типично английский подход. — Возможно, я сам в этом виноват. Был слишком занят, чтобы вникать в ее проблемы. Девочке нужна была мать, может быть, мне следовало жениться снова, но… — Он пожал плечами. — Я долго жил вне дома… Странная вещь семья…
Во влажных голубых глазах была боль, он хотел получить поддержку Изы, почерпнуть у нее сил. Она позволила ему положить ладонь на свою руку, он что-то в ней затронул. Оба они одиноки, оба испытывают боль, страдают из-за семейных проблем.
Иза чувствовала, что Деверье тянет к ней. И не имела ни малейшего представления, чем ответить ему.
— Расскажите мне о вашей дочери.
Вопрос повис в воздухе. Деверье внимательно смотрел на женщину, что-то вспоминая, с чем-то борясь. Потом дверь захлопнулась. Он выпрямился и отнял руку.
— Нет, не сейчас, простите меня. — Он покачал головой, как бы отгоняя печальные мысли. — Может быть, позже.
Этот человек совершенно овладел собой, и Иза понимала, что настаивать было бы глупо, во всяком случае, теперь. Он ведь сказал: позже.
Минута откровенности наступила, когда Деверье открыл перед ней скрипящую дубовую дверь своего дома. Длинный холл освещался лишь огнем горящего камина. Когда они вошли, он взял Изу за запястье, повернул к себе и обнял, и она не сопротивлялась, даже когда его губы начали искать ее рот. Она хотела его, хотя знала, что доверять ему не может.
Пол прижался к ней всем телом, она чувствовала, как растет его желание, руки скользнули по спине, начали искать груди. Она не сопротивлялась — сколько времени прошло с тех пор, как кто-то хотел ее, она почти забыла, что такое огонь, исходящий от мужчины. Деверье был нужен ей. По многим причинам.
Но больше всего из-за Бэллы. А вдруг его внимание — всего лишь прикрытие?
Или это совпадение? Подозрения боролись в ней с желанием.
— Пол… — Иза откинула голову, но его язык преследовал ее. Я должна испытать его, не знаю как, но должна, думала она, сбитая с толку собственными ощущениями. Он по-прежнему крепко прижимался к ней.
— Я не уверена, что готова к этому. Слишком быстро.
— Ты готова. Я чувствую, я знаю.
— Возможно, нам следует получше узнать друг друга, — прошептала она, но ее тело не соглашалось, возбуждаясь все сильнее. Он был прав, она готова. Деверье горел, полный юношеского нетерпения, готовый овладеть Изой на ближайшем кресле.
— Мне нужно еще немного времени, — выдохнула Иза, но его пальцы уже жадно шарили по ее телу. Она позволит ему зайти достаточно далеко, но всегда успеет остановить, если он будет слишком настойчив. — Я хочу помочь тебе, Пол, во всем! — Пуговица отскочила и покатилась по полу. Наступил решающий момент. — Даже с твоей дочерью Полетт.
И она почувствовала, как мгновенно исчезло его возбуждение. Момент прошел.
— Иза, мы оба взрослые люди, будем реалистами. Ради Бога, отправляйся домой. Сейчас самое подходящее время, единственно возможное.
Он попытался улыбнуться, пока она поправляла одежду.
— Не беспокойся, — добавил он. — Я все понимаю. Надеюсь, что не слишком смутил тебя. — Перед ней опять был настоящий английский джентльмен.
— Может быть, Пол. Но я не уверена, что следует торопить события и спешить домой.
— Что?!
— Я могу остаться.
В темноте невозможно было разглядеть выражение беспокойства, отразившееся на его лице, но Иза почувствовала, как напрягся Деверье. Потом он отодвинулся, и связь между ними разорвалась.
— Мне говорили, что ты прекрасно поправляешься. Любому человеку лучше всего укрыться дома, когда ему плохо.
— В моем доме я испытываю наибольшее страдание. Впрочем, и на работе тоже. Мне нужен перерыв, отдых, всего неделя, не больше.
— Я не думаю, что это разумно, Иза. Доктора правы, тебе следует подчиниться и встретить Рождество дома.
— Может быть.
Тон был спокойным, рассудительным, Деверье не угрожал, но при свете вспыхивающих в камине искр глаза казались налитыми кровью, жестокими. Огонь вспыхнул еще раз, и тени на лице обозначились резче.
Последовало молчание, нарушаемое тиканьем больших часов, эхом отдававшимся от плит пола и оштукатуренных стен, отсчитывающих, словно взмахами косы, секунды до следующего хода в их игре.
