«Вините во всем мадам Бет Бовари и этого проклятого ублюдка», — хотелось мне крикнуть всем, тогда как все кричали на меня. Но уже провинившись тем, что напился (что для меня нехарактерно) и плохо себя вел, я почувствовал, что во мне поднимает голову юрист, призывая к сдержанности, так что я не стал устраивать сцену, о которой в Нью-Кройдоне потом болтали бы несколько месяцев. Вместо этого я забился в угол, слабо улыбнулся, когда Гари высказался насчет сербов и хорватов, пожал ему руку на прощание, когда он ее протянул, и вежливо кивнул, когда он заявил:
— Будет настроение, заезжайте — поговорим о камерах.
Господи. Какая наглость. Конечно, Гари, я заеду, мы выпьем пива, поболтаем о камерах, но лучше в тот день, когда ты не будешь трахать мою жену. Договорились?
Мою жену. Как только Гари распрощался, я, шатаясь, направился к двери, решив, что пора отправляться домой, пора поговорить с Бет, высказать ей все, пора…
— Бен.
Это была Рут. Она загородила мне дорогу, придержав за плечо.
— Рути, Рути… — Я с трудом выговаривал слова. — Я… я…
— …пьян, — закончила она за меня. — Очень сильно пьян… и не должен в таком состоянии идти домой…
— Но… я должен…
— Тебе надо отоспаться. Я позвоню Бет, скажу, что ты будешь сегодня спать здесь.
— Ты не пони…
— Бен. Не надо тебе домой. До утра. Пока страсти не улягутся.
Я попытался удержаться на ногах, прислонившись к стене, но начал сползать на пол. Рут позвала Билла. Он подскочил и поймал меня прежде, чем я грохнулся на паркет.
— Пойдем, парень, — сказал он. — Давай я познакомлю тебя с нашей гостевой спальней.
— Прости, Рути, — сказал я, — я испоганил тебе всю вечеринку.
— Переживем.
А дальше было утро, а внутри головы — моё собственное Нагасаки. Полное разрушение — как будто каждая клеточка мозга утонула в забытьи. Но тут вот мне заговорило чувство вины. Я вел себя как последний придурок — и знал точно, что Бет заставит меня за это заплатить. Когда вина начала переходить в страх, мне пришла в голову интересная мысль: а не занимает ли сейчас Гари мою половину кровати?
Стук в дверь, и в комнату вошел Билл с неизменным стаканом апельсинового сока.
— Доставка напитков в номер, — весело провозгласил он.
— Который час? — пробормотал я.
— Полдень.
— Полдень! Господи! Мне нужно позвонить Бет… — Я попытался сесть, но не преуспел в этом.
— Рут уже звонила. Все в порядке. Бет с детьми поехала на весь день навестить сестру Люси в Дарьен.
Я застонал:
— Я пропал. Люси меня терпеть не может.
— Это нормально для человека, который живет в Дарьене.
— Рути не сказала, какое у Бет настроение?
— Веселое.
— Чушь собачья.
— Ладно. Я соврал. Вот, выпей.
— А что это?
— Убойная доза витамина С. Сделает тебя хоть наполовину человеком.
Я взял стакан, выпил пузырящуюся оранжевую жидкость и облегченно вздохнул.
— Лучше? — поинтересовался Билл.
— Может, выживу. А где Рут?
— Уехала навестить Тео.
— Она меня когда-нибудь простит?
— Как всегда.
— А ты?
— Запоминающийся вечерок. Сногсшибательный. Но слушай, я ненавижу Вэггонеров, так что…
— Спасибо.
— На здоровье. Не хочешь присоединиться ко мне в бухте? Дует славный северо-западный ветер.
— Мне для начала следует позвонить Бет.
— Не трать зря время.
— Так плохо? — Я не смог скрыть беспокойства.
— Будет, если начнешь звонить.
— Я в большом дерьме, ты это хочешь сказать?
— Разберешься. Но не по телефону. И не сегодня днем. Так что отправляйся в душ. Я хочу через час уже спустить яхту на воду.
Мы добрались до яхты за сорок пять минут. На Лонг-Айленд Саунд стоял прозрачный осенний день: ярко-кобальтовое небо, резкий запах моря, ровный ветер. Лодка Билла — тридцатифутовый шлюп «Голубая фишка» — была настоящей красавицей. Белый корпус из стекловолокна, надраенная деревянная палуба, каюта на две койки с маленькой кухней и компактный киль. Под специальной полкой находилось все мыслимое современное навигационное оборудование. Глобальная система позиционирования, автопилот, цифровой анемометр и всякие разные компьютеры, которые следили за климатическими условиями, навигацией и даже взаимоотношением между судном и полярными кривыми.
— Славная коллекция игрушек, — заметил я.
— Ты хочешь сказать, как твои камеры? — спросил Билл, широко улыбаясь.
— Touche,[17] придурок.
— Пива?
— Непременно.
— Достань пару банок из ящика со льдом, а я пока подниму паруса.
Ящик со льдом находился рядом с маленькой газовой плитой, соединенной прочными резиновыми трубками с газовым баллоном, который располагался в деревянной будочке на палубе. У баллона было два крана. Второй присоединялся к маленькому радиатору, прикрепленному к правому борту. Открывая крышку холодильного ящика, я нечаянно задел одну из трубок и тут же тщательно проверил, все ли в порядке. Затем взял две банки пива и вернулся на палубу.
— Банзай! — Билл поднял банку в мою сторону.
— Здорово у тебя тут все устроено, — сказал я, повторяя его жест. — Готов поспорить, что ты на этой крошке много куда можешь попасть.
— Я все хочу повести ее до Карибского моря и там пробыть пару месяцев… Но откуда у меня пара месяцев?
Он закончил возиться с кливером, затем занялся главным парусом. Парус громко хлопал, медленно поднимаясь на мачту.
— Думаю, ветер узлов двадцать, — сказал Билл.
Я сунул голову в каюту и всмотрелся в показания анемометра.
— Девятнадцать, — объявил я. — Впечатляет.
— Ага, такая удача редко бывает. Как насчет острова Шеффилд? Отсюда мы легко доберемся за два часа.
— И он как раз напротив Дарьена.
— Если тебе непременно захочется поругаться с женой, к берегу тебе придется плыть своими силами.
— Ладно, молчу.
— Смотри-ка, ты учишься.
Как только парус был поднят, Билл снялся с якоря. Затем поправил главный парус. С решительным хлопком он наполнился ветром и резко наклонил яхту на левый борт. Билл тут же крутанул штурвал, и «Голубая фишка» выровнялась. Уже через несколько минут мы оставили позади последние строения бухты Нью-Кройдона.
— Поберегись! — крикнул Билл.
Я поднырнул под резко пошедший вправо парус, который с еще одним хлопком понес нас на восток.
— Замени меня ненадолго, — крикнул Билл, перекрывая гул ветра. Как только я обеими руками ухватился за штурвал, ветер добавил еще пяток узлов, и мы рванули на восток, в открытое море, обгоняя многочисленные разномастные суденышки.
— Куда, черт побери, ты направился? — крикнул Билл.
— В Европу, — крикнул я в ответ.
Внезапно мы полетели по заливу, подгоняемые разошедшимся северо-западным ветром. Нос яхты разрезал теперь уже пенные волны.
— Двадцать пять узлов, — заорал Билл, перекрывая гул ветра. — Ничего себе скоростенка.
Я, прищурившись, посмотрел на сверкающее осеннее солнце, на бурлящий след за моей спиной. Мои легкие озябли от соленого ветра. И на несколько мучительно-прекрасных минут мне показалось, что голова моя опустела, появилось столь желанное и столь же редкое ощущение, что ты tabula rasa,[18] свободен от вины, от страха и злости. Меня захватило безумие скорости. Я мчался, оставив все позади, и ничто, никто не мог меня догнать.
За следующий час мы с Биллом не обменялись ни словом, даже не взглянули друг на друга. Мы оба смотрели прямо перед собой, завороженные ощущением простора и скорости — не было ни барьеров, ни границ, которые могли бы нас остановить. И я знал, о чем он думал, потому что думал о том же самом: зачем останавливаться? Почему не направиться на восток и не пересечь Атлантический океан? Почему не попытаться? Мы все в жизни куда-то стремимся, но тем не менее все глубже вязнем в домашней суете. Мы мечтаем путешествовать налегке, но тем не менее накапливаем все, что можем, и это нагружает нас и привязывает к одному месту. И некого винить — только самих себя. Потому что — хотя мы все раздумываем об избавлении — мы не можем избавиться от чувства ответственности. Карьера, дом, иждивенцы, долги — все это приземляет нас. Обеспечивает необходимую безопасность, повод вставать утром ни свет ни заря. Сужает выбор и, ergo, придает нам уверенности. И хотя почти все мужчины, кого я знаю, сетуют на груз домашних забот, мы все идем на это. Причем с остервенением.
— Ты ведь не хотел останавливаться? — спросил Билл, когда мы бросили якорь у острова Шеффилд.
— Не хотел? Конечно. А зачем вообще было останавливаться? — Я помолчал, потом пожал плечами. — Хотя понятно.
— Что?
— Убежать можно, а вот спрятаться нельзя.
