Еще он был поразительно похож на Энтони Куинна: те же густые черные брови, желтовато-коричневая кожа, мощный нос и не менее мощная нижняя челюсть. Перед мной стоял крупный дородный мужчина с могучими мышцами под тельняшкой в черно-зеленую полоску. Он протянул мне руку.
— Прекрасно, Джордж. У тебя получилось. Я Хагбард Челине. — Мы обменялись рукопожатием; у него была хватка Кинг-Конга. — Добро пожаловать на борт подводной лодки «Лейф Эриксон», названной так в честь первого европейца, добравшегося до Америки через Атлантику, да простят меня мои итальянские предки. К счастью, среди моих предков были и викинги. Моя мать — норвежка. Но русые волосы, голубые глаза и светлая кожа всегда были рецессивными признаками. Мой сицилийский папаша забил материнские гены.
— Где, черт возьми, вы достали этот корабль? Никогда бы не поверил, что существование такой подводной лодки можно скрыть от всего мира.
— Эта лодка — мое детище. Она построена по моему проекту в норвежском фьорде. Вот на что способен освобожденный разум. Я Леонардо да Винчи XX столетия, хотя и не гей. Конечно, я попробовал и это, но все-таки женщины интересуют меня больше. Мир никогда не слышал о Хагбарде Челине. И все потому, что мир глуп, а Челине — умен. Эту лодку не засечет ни радар, ни сонар. Она лучше любой разработки американцев или русских. Может опускаться на любую глубину в любом океане. Мы опускались на дно Атлантической впадины, исследовали котловину Минданао и несколько безымянных провалов в морском дне, о которых никто никогда не слышал. «Лейф Эриксон» готов к встрече с гигантскими, свирепыми и хитрыми чудовищами глубин, которых мы знаем не понаслышке. Я бы даже рискнул сразиться на этой лодке с самим Левиафаном, хотя меня радует тот факт, что пока мы видели его лишь очень издалека.
— Вы говорите о китах?
— Я говорю о Левиафане, дружище. Кит для этой рыбины, если ее можно назвать рыбиной, все равно что гуппи для кита. Не спрашивай меня, кто такой Левиафан — я даже приблизительно не могу тебе сказать, какой он формы. В подводном мире есть лишь один Лефиаван, и я даже не знаю, он это, она или оно. Я не имею понятия, как он размножается, — возможно, ему и не нужно размножаться, потому что он бессмертен. Возможно, это и не животное, и не растение, но это живой организм, и самый крупный на нашей планете. Да, Джордж, мы повидали чудовищ. Мы видели с борта «Лейфа Эриксона» затонувшие руины Атлантиды и Лемурии — или континента My, как называют Лемурию хранители Священного Хао.
— Да о чем это вы говорите? — спросил я, засомневавшись, не попал ли я в какое-то безумное сюрреалистическое кино, переходя от шерифов-телепатов к убийцам-гомосексуалистам, нимфоманкам-масоншам и психически больным пиратам по сценарию, написанному двумя наркоманами и юмористом с Марса.
— Я говорю о приключениях, Джордж. Я говорю о том, что ты можешь увидеть такие вещи и встретиться с людьми, которые действительно освободят твое сознание, — а не просто переходить с либерализма на марксизм, чтобы шокировать своих родителей. Я говорю о том, чтобы взять и уйти с того грязного плана, на котором ты живешь, и совершить вместе с Хагбардом путешествие в трансцендентальную вселенную. Ты знаешь, что на затонувшей Атлантиде есть пирамида, построенная древними жрецами и облицованная керамическим веществом, выдержавшим тридцать тысяч лет пребывания на дне океана? Эта пирамида до сих пор совершенно чиста и бела, как полированная слоновая кость, за исключением огромного красного мозаичного глаза на ее вершине.
— Я вообще не верю в существование Атлантиды, — сказал я. — Как по мне, все это полный бред.
— Атлантида — это то место, куда мы направляемся, приятель. Ты доверяешь свидетельству собственных органов чувств? Надеюсь, да, ведь ты своими глазами увидишь и Атлантиду, и пирамиду. Эти сволочи иллюминаты пытаются раздобыть золото на осуществление своего заговора, ограбив храм атлантов. Но Хагбард сорвет их планы, ограбив храм первым. Потому что я борюсь с иллюминатами при каждом удобном случае. И еще потому, что я археолог-любитель. Ты хочешь к нам присоединиться? Если нет, можешь уйти отсюда хоть сейчас. Я доставлю тебя на берег и даже дам денег, чтобы добраться до Нью-Йорка.
Я покачал головой.
— Я журналист. Пишу статьи и тем зарабатываю себе на жизнь. И даже если девяносто процентов рассказанного вами — чушь собачья, плод больного воображения или самый искусный розыгрыш со времен Ричарда Никсона, лучшей истории я все равно не встречал. Сумасшедший тип, у которого гигантская золотая подводная лодка. Среди его последователей — прелестные партизанки, взрывающие тюрьмы на Юге и освобождающие заключенных. Нет, я никуда отсюда не уйду. Вы слишком крупная дичь, чтобы выпустить вас из рук.
Хагбард Челине хлопнул меня по плечу.
— Молодчина! Ты смел и инициативен. Ты доверяешь только своим глазам и не веришь в то, что тебе рассказывают другие. Я в тебе не ошибся. Давай спустимся в мою каюту.
Он нажал на кнопку, мы вошли в позолоченный лифт и быстро спустились к серебряным воротам в восьмифутовой арке. Челине нажал на кнопку, и дверь лифта отъехала в сторону одновременно с этими наружными воротами. Мы оказались в устланном коврами помещении. Миловидная чернокожая женщина сидела в дальнем конце его, под сложной эмблемой: якоря, морские ракушки, викинги, львы, канаты, осьминоги, молнии, а в самом центре — золотое яблоко.
— Каллисти, — сказал Челине, приветствуя девушку.
— Да здравствует Дискордия, — ответила она.
— Аум Шива, — внес и я свою лепту, стараясь соответствовать духу этой игры.
Челине повел меня по длинному коридору.
— Ты увидишь, что на этой подводной лодке роскошная меблировка. Я не обязан жить в таких же монашеских условиях, как эти мазохисты, которые идут в военные моряки. Спартанская простота — не для меня. Мой корабль больше похож на океанский лайнер или большой европейский отель эпохи Эдуарда VII. Подожди, я вот покажу тебе мой номер люкс. Твоя каюта тебе тоже понравится. Я все делал на широкую ногу, от души. В моем бизнесе нет места бухгалтерам-скупердяям. Я считаю, что надо тратить деньги, чтобы зарабатывать деньги, и тратить зарабатываемые деньги, чтобы получать от них удовольствие. Кроме того, мне же в этой чертовой посудине жить!
— А в чем именно заключается ваш бизнес, мистер Челине? — спросил я. — Или я должен называть вас «капитан Челине»?
— Конечно, нет. Мне не нужны дурацкие чины и звания. Я — Вольный Человек Хагбард Челине, но традиционное обращение «мистер» меня тоже устроит. А лучше всего, если ты будешь называть меня по имени. Черт, да зови ты меня как хочешь. Если мне не понравится, я врежу тебе по носу. Если бы было больше разбитых носов, то меньше было бы войн. В основном я занимаюсь контрабандой. Иногда немножечко пиратствую — исключительно для поддержания бодрости. Но это только применительно к иллюминатам и их жертвам-коммунистам. Мы хотим доказать, что никакое государство не имеет никакого права регулировать коммерческую деятельность. Да и физически не может, когда дело касается вольных людей. Вся моя команда набрана из добровольцев. Среди нас есть освобожденные моряки, которые раньше были связаны кабальными договорами с флотами Америки, России и Китая. Отличные парни. Ни одно государство мира нас не поймает, ибо вольные люди всегда умнее рабов, а любой человек, работающий на государство, — это раб.
— Значит, вы, в сущности, банда объективистов? Должен вас предупредить, что я выходец из династии красных рабочих агитаторов. И вы никогда не заставите меня встать на позиции правых.
Челине отпрянул, словно я сунул ему под самый нос тухлое мясо.
— Объективисты? — Он произнес это слово таким тоном, словно я обвинил его в растлении малолетних. — Мы анархисты и нелегалы, черт возьми. Разве ты еще не понял? Мы не имеем никакого отношения ни к правым, ни к левым, ни к какой другой недоделанной политической категории. Если ты работаешь в системе, то приходишь к одному из двух вариантов выбора «или-или», которые подразумеваются в этой системе с самого начала. Ты говоришь, как средневековый крепостной, который пытался добиться от заезжего агностика, кому тот все-таки поклоняется: Богу или Дьяволу. Мы находимся вне категорий этой системы. Ты никогда не поймешь нашу игру, если продолжишь мыслить двухмерными представлениями о правом и левом, добре и зле, верхе и низе. Если тебе так необходимо навесить на нас групповой ярлык, то изволь: мы — политические неевклидовцы. Но даже это неправда. Пойми, на этом корыте никто ни с кем ни в чем не согласен, за одним, пожалуй, исключением: все они согласны с одной фразой, которую парень с рогами когда-то бросил дедушке в облаках: Non serviam.
— Я не знаю латыни, — сказал я, потрясенный этим взрывом чувств.
