– Чёрт… – вздохнул я, потирая глаза.
Нить не желала проходить сквозь ушко. Точнее, мне каждый раз казалось, будто бы она это сделала, но в следующую секунду убеждался в обратном. Как не пытался – то приближая, то отдаляя – всё выглядело слишком расплывчато.
«Мои глаза давно не отдыхали, и к свету надо привыкнуть…» – сказал я сам себе.
Мотнул головой.
«Кому ты врёшь, Эдгар? Ты просто состарился. Скоро начнёшь жаловаться на боли в коленях и спине, слух начнёт ухудшаться… Пара лет, и мне, так и так конец, постоять за себя не хватит сил. Хочется, конечно, узнать точный возраст, тогда можно было бы прикинуть, сколько мне осталось».
– Эдгар, тебе помочь? – спросила Этна, подойдя ближе.
– Да, просунь нить в ушко, а то я что-то плохо вижу, – несколько стыдливо прозвучало из моих уст.
– Да давай я сама всё подошью, мама меня научила, – произнесла девчонка. – Мы вовсе не так беспомощны, какими выглядим! – улыбнулась она.
– Ну, если так, то… – потёр я уставшие глаза.
– Ложись спать, – настояла Этна. – Ты уже достаточно позаботился о нас, теперь мы позаботимся о тебе. Нам всё равно тут ничего не грозит.
– Как знать, – ответил я. – Хорошо, посплю, но одним глазом. Кто-то должен среагировать в случае опасности.
– Дядь, а дай-ка мне ружьишко! – воскликнул Марко.
– Тебе? Хах, стрелять-то хоть умеешь? – малец меня удивил своей отважностью.
– Отец рассказывал, да и ничего сложного в том, чтобы нажать на курок – нет, – ответил мальчишка.
– Тебя отдачей унесёт.
Учитывая, что все мы жили впроголодь, для своих десяти лет, Марко был слишком мелким, метра полтора ростом, может. Даже мне, старику, брать питательные вещества для поддержания тонуса было неоткуда. А уж растущему организму…
Точно также, как Филимон обрёк меня на мучительное существование, спасши жизнь, родители Этны и Марко, в некоторой степени, обошлись с ними жестоко. «Они даже света О не видели в своей жизни, и не увидят… Их кожа бледна с рождения. Боюсь, они ослепнут, если рассвет вдруг снова воцарится над Землёй».
– Ну и пусть унесёт, зато ты проснёшься от выстрела! – ответил Марко. – А до этого – можешь спокойно поспать.
– Хм, ну… Уговорили.
Отдав швейный набор Этне, я развали в кресле, держа руку на кобуре. Прикрыв лицо шляпой, сам не заметил, как начал проваливаться в сон.
***
Мне было шестнадцать, когда Ольгерду стукнуло восемь. Мне оставалось учиться всего ничего, тогда, как брат только перешёл во второй класс. Я пахал на двух работах, чтобы нам обоим хватало на покрытие школы. А ведь ещё нужно было жить на что-то.
В последние года два, отец завязал пить. Вынужден был завязать, ибо желание никуда не делось. Мне не составило труда определить причину, ведь я учился на доктора.
В суставах Иоганна скопилось слишком много солей от постоянных попоек и питания теми объедками, что мне удавалось раздобыть на ужин. В конце концов, он потерял возможность ходить, и судя по всему, рано или поздно перестал бы шевелить руками.
Костяшки его пальцев округлились, он не мог даже до конца сжать их в кулак. Пришлось подкладывать под отца пелёнки, чтобы не разводить срач, пока меня не было дома.
Честно говоря, я хоть и ненавидел отца за своё детство, но какая-то привязанность, глубоко в душе, осталась. Он выглядел жалко и стал натуральной обузой. Я знал, что если не приготовлю с утра хоть что-нибудь, то Иоганн и Ольгерд помрут с голоду.
Брат… Его недоношенность сказалась на его здоровье. Мы заметили это уже после того, как матушки не стало. Он встал на ноги только к четырём годам. Но передвигаться без помощи костылей, так и не научился.
Ольгерд страдал от нарушения нервной системы, которая сказывалась на моторике. Да, он мог ходить и даже подтирать себе задницу, но взять нож в руки и начистить картошки, было для него непосильным трудом.
«Господь, за что всё это свалилось на меня…» – ложась спать, каждый раз думал я.
К своим шестнадцати годам, я был вынужден кормить двоих инвалидов, один из которых только начал постигать жизнь. Иной раз, греховные мысли посещали мою голову: «Спокойней, Эдгар, отцу недолго осталось, скоро, тебе не придётся его кормить».
И в один день его не стало… Проклятый день.
Потому что к нам пришёл пристав и сообщил, что квартира, выделенная Иоганну, принадлежала государству. А поскольку ни я, ни Ольгерд, не были ветеранами войны 1639-го года, то и проживать в ней нам не положено.
Я понимал, конечно, что со смертью отца, мы лишимся его пособия в нелишних десять клети, но оказаться на улице с братом-инвалидом…
Да простит меня О, но я раздумывал о петле. Ольгерда бы отправили по приютам, и хотя о пренебрежительном отношении к пациентам в них известно, трёхразовое питание и крыша над головой ему были гарантированы.
У нас не осталось родственников в Норвилле. Матушка сама была из приюта, а братья отца остались где-то в Паладре и не знали о его судьбе, как и о том, что у них есть племянники. Скорее всего, их в живых-то и не было уже.
– Ты сейчас серьёзно? – спросила Рута, когда я пришёл в школу на следующий день, как нас выселили. – Ублюдки, чтоб им эта квартира поперёк горла стала!
– Не ругайся, это делу не поможет… – потерев уставшие глаза с чёрными кругами, ответил я.
– «Не ругайся»?! Да я в шоке, Эд! Ты понимаешь, что с приходом заморозков вы окоченеете досмерти?! И где ты вообще сейчас планируешь жить? – опёрлась на парту Рута.
– Я разбил палатку в квартале бездомных, сейчас мы живём там. Стираем вещи в реке, спим на кучке драных мешков… Зато там много еды в виде крыс. Нужно их хорошенько жарить, чтобы не подцепить столбняк, но в остальном…
– Эд, ты считаешь это нормальным?! – воскликнула Рута. – Говоришь так, словно всю жизнь так жил!
– Рута, пожалуйста, – я посмотрел на неё умоляющими глазами, – не напоминай… Я пытаюсь… пытаюсь…
– Эдгар, ты плачешь? – выпучила свои прекрасные, нежно-голубые глаза девушка.
– А? – я коснулся щеки. Действительно, вся намокла. «Как я не заметил…»
– Господи… – Рута села за парту и обняла меня, прижав к груди и закрыв так, чтобы остальные не могли видеть моих слёз. – Ну же… поплачь, станет легче.
Не знаю почему, но в этот момент меня прорвало. Столько лет я старался держать в себе накопившееся дерьмо, что просто не мог остановиться, когда плотина дала трещину.
Мне было больно и обидно. За себя, за Ольгерда, за матушку. Да даже за отца, чёрт побери! Никто из нас не знал хорошей жизни. Родителям, в некоторой степени, повезло. Они своё отмучались в этом мире…
– Приходите ко мне, – произнесла Рута, когда я чуть успокоился. – После смерти бабушки я живу одна уже несколько лет. Родители навещают только по праздникам, деньги на учёбу они отсылают напрямую директору.
– Мне как-то неудобно…
– А спать на земле, укрытой мешками, удобно?! – упрекнула Рута. – Эд, ты мой единственный друг, я не могу смотреть на тебя в таком состоянии!
– Но… я…
– Никаких «но»! – мотнула головой девушка. – И не переживай: тебе больше не придётся раскошеливаться на еду и жильё. Родители дают мне с лихвой, я столько не ем, сколько денег они отправляют на харчи. Только не надо сейчас ломаться! Я вижу, как тебе плохо, и внутри, и снаружи. Насчёт первого не обещаю, но второе – можно решить уже сегодня.
– Х-хорошо… – ответил я.
Я успел привести себя в порядок до того, как одноклассники ввалились в кабинет. Только покрасневшие глаза намекали на произошедшее, но всем остальным, кроме Руты, было более, чем плевать на мой внешний вид.
Вру. Был ещё один человек… Глубоко ненавидимый всем сердцем и душой. Тот, ради кого я нарушил главную заповедь: не просить О ниспослать кару другому. Читая затёртую и немного поеденную крысами книжку перед сном в качестве утешения, я слал проклятия, вспоминая имя Йозефа Листа.
За прошедшие восемь лет он изменился, как мне казалось, даже в лучшую сторону. Стал стройнее, складки жира на подбородке сменились возрастными морщинами под глазами, волосы потускнели, придавая с виду, обычному мужчине, оттенок мудрости.
