– Мне не требуется….
– Лин, подожди! Ты не понимаешь, ты не женщина. Но я уверена, что должна тебе сказать, потому что ты не сможешь решить это по справедливости, пока не будешь знать всей правды о ней, о том, что у нее в душе. Если после того, как я расскажу тебе, для тебя ничего не изменится, если ты будешь чувствовать то же самое, что и сейчас, тогда я буду уверена, что ты свободен.
– А если изменится?
– Ну, тогда, может быть, надо дать ей еще один шанс. Не знаю. Хочу только тебе сказать, что я толком не понимала Карлу до тех пор, пока она не рассказала мне об этом. А после этого я поняла ее. Поэтому… я думаю, ты тоже должен знать. И если у нас с тобой что-нибудь получится, я хочу, чтобы не осталось никаких недомолвок, чтобы все было ясно – в прошлом, я имею в виду.
– Ну хорошо, – согласился я, садясь на стул около дверей. – Рассказывай.
Она, по-прежнему кутаясь в простыню, снова забралась на кровать, подняв ноги и упершись подбородком в колени. Она изменилась, это бросалось в глаза. Ее движения были… более открытыми, что ли, а в глазах не было прежней жесткости, она сменилась какой-то чуть ли не томной раскованностью. Изменения были вызваны любовью, и этим они были прекрасны. Я подумал, не видит ли она что-нибудь подобное в моих глазах.
– Карла не рассказывла тебе, почему она уехала из Штатов? – спросила Лиза, зная, что Карла не рассказывала.
– Нет, – ответил я, решив не упоминать о намеке, который бросил Халед перед тем, как исчезнуть в снежной ночи.
– Ну да, она говорила, что не хочет рассказывать тебе. Я сказала, что это глупо, что ей надо раскрыться перед тобой. Но она уперлась – и ни в какую. Забавно, как все оборачивается, да? Тогда я хотела, чтобы она сказала тебе, так как думала, что это заставит тебя порвать с ней. А теперь сама говорю тебе об этом, думая, что это может дать ей еще один шанс – если ты захочешь его дать. Ну, короче, Карла была вынуждена уехать из Штатов. Ей пришлось бежать, потому что она… убила человека.
Я засмеялся. Сначала у меня вырывался короткий смешок, но затем он неудержимо перерос в громкий хохот, согнувший меня пополам на стуле.
– Не вижу в этом ничего смешного, Лин, – нахмурилась Лиза.
– Нет, конечно, – выдавил я, борясь со смехом. – Само по себе это не смешно. Но дело в том, что… Черт! Если бы ты знала, сколько я мучался, не решаясь раскрыть перед ней свое испоганенное прошлое! Я говорил себе, что не имею права любить ее, будучи беглым арестантом. Согласись, это чертовски забавно.
Она смотрела на меня, покачиваясь на кровати, но не смеялась.
– Ну ладно, – хохотнул я в последний раз и взял себя в руки. – Я слушаю.
– Она подрабатывала нянькой в одном доме, – начала Лиза, и по ее тону было ясно, что она относится к этому очень серьезно, – хотя сама была еще совсем девчонкой. Этот тип был отцом ребенка.
– Об этом она рассказывала.
– Да? Тем лучше. Так вот, никто и пальцем не пошевельнул в связи с этим. Она была сама не своя. И однажды она добыла пистолет, пошла в этот дом, когда он был там один, и застрелила его. Она сказала, что выстрелила шесть раз – два раза в грудь и четыре в пах.
– Кому-нибудь было известно, что это она?
– Она точно не знает. Уверена только, что не оставила отпечатков и что никто не видел, как она выходила из дома. Она выкинула пистолет и как можно быстрее покинула страну. Она никогда не возвращалась туда и не знает, заведено на нее дело или нет.
Я откинулся на стуле и издал долгий вздох. Лиза внимательно наблюдала за мной, чуть прищурившись, – совсем как тогда, много лет назад, у Карлы.
– Хочешь еще что-нибудь рассказать в связи с этим?
– Нет, – покачала она головой, все так же пристально глядя на меня. – Это все.
– О’кей, – вздохнул я и, проведя рукой по лицу, поднялся. Подойдя к Лизе, я встал на колени на кровать рядом с ней, приблизив к ней лицо. – Я рад, что ты рассказала мне это, Лиза. Это многое… проясняет, пожалуй. Но не меняет абсолютно ничего в моих чувствах. Я, конечно, готов помочь ей, если могу, но не могу забыть… того, что произошло между нами… и не могу простить. Я хотел бы, но не могу. Это очень упростило бы все. Любить человека, которого не можешь простить, – в этом нет ничего хорошего.
– Еще хуже любить человека, которого не можешь получить, – отозвалась она, и я поцеловал ее.
Я спустился на лифте в вестибюль. Кроме меня, в кабине никого не было, не считая множества моих отражений в зеркалах позади и по бокам. Все они были очень серьезны и молчаливы и избегали смотреть мне в глаза. Выйдя на улицу через стеклянные двери, я спустился по мраморным ступеням, пересек широкую площадку перед Вортами Индии и остановился на набережной в тени прославленной арки, наблюдая за туристами, возвращавшимися на судах с морской прогулки и фотографировавшими друг друга на фоне набережной. «Интересно, – подумал я, – сколько из них счастливы, беззаботны и… просто свободны? Сколько из них испытывают печаль? Сколько…»
И тут на меня нахлынула, окутав беспросветным мраком, скорбь, которой я так долго сопротивлялся. Я вдруг осознал, что уже давно стою, сжав зубы, и даже не могу разомкнуть их. На глаза мне попался уличный мальчишка, которого звали Мукул, – я хорошо его знал. Он беседовал с каким-то иностранцем лет двадцати. Стрельнув глазами по сторонам, он быстро передал туристу маленький белый пакет. Молодой человек был высок ростом, атлетически сложен и красив. Я очень хорошо изучил туристов и почти не сомневался, что это немецкий студент, к тому же наверняка лишь недавно приехавший в Бомбей. У него были деньги и сколько угодно возможностей потратить их. Он направился пружинящей походкой здорового человека к своим друзьями, унося в кармане отраву. Если она не убьет его в каком-нибудь отеле сразу же, то вползет в его жизнь, как вползла когда-то в мою, отравляя каждую секунду существования.
Мне было наплевать – на него, на себя, на весь мир. В тот момент я хотел только одного – этот белый порошок. Моя кожа вспомнила шелковую вспышку экстаза, лихорадку, обволакивающую тебя, как лишайник, и страх. Я так остро ощутил вкус и запах героина, что меня чуть не вырвало. Желание провалиться в забытье, не ведающее ни боли, ни вины, ни сожаления, клубилось во мне, вызывая дрожь во всем теле, от позвоночника до набухших вен на руках. Я жаждал золотого мгновения в длинной свинцовой героиновой ночи.
Поймав мой взгляд, Мукул улыбнулся по привычке, затем улыбка стала неуверенной. И тут он понял. У него был наметанный глаз. Он жил на улице и умел читать желания человека по его взгляду. Он опять улыбнулся, но уже по-другому. В этой улыбке было искушение: «У меня это есть… Прямо здесь… Хороший товар… Бери, не стесняйся» и примесь торжествующего злорадства: «Ты ничем не лучше меня… Ты слабак… Рано или поздно ты будешь умолять меня об этом…»
День отмирал. Сверкающие бриллианты, рассыпанные по глади залива, побледнели, охваченные кроваво-красной слабостью. Я смотрел на Мукула, и пот застилал мне глаза. Челюсти сводило судорогой, губы тряслись от усилия отвергнуть предложение, не кивнуть, ничего не сказать. Внезапно послышался голос из прошлого: «Только один кивок, и все твои мучения кончатся…». Горестные слезы закипали во мне, такие же настойчивые, как волны прибоя, бившиеся о камень набережной. Но я не мог выплакать их, эти слезы, я тонул в печали, которая была больше, чем сердце, пытавшееся сдержать ее. Я ухватился руками за каменный хребет парапета, словно хотел вцепиться в сам город и спастись, приникнув к нему.
А Мукул… Мукул улыбался, обещая покой. Способов найти этот покой было много – можно было вдохнуть его, выкурив сигарету или рассыпав порошок на листе фольги, вытянуть из чиллума, впрыснуть в вену или просто съесть, проглотить, чувствуя, как наползающее онемение заглушает все всплески боли на нашей планете. И Мукул, читая мою агонию по глазам, как по замусоленным страницам грязной книги, стал придвигаться ко мне вдоль влажного парапета. Он знал, что делает. Он знал все.
Чья-то рука легла мне на плечо. Мукул вздрогнул, как будто его ударили, и попятился от меня; его мертвые глаза сократились в ничто, растворившись в золотом великолепии заходящего солнца. Я повернул голову и увидел перед собой лицо призрака. Это был призрак Абдуллы, моего Абдуллы, моего мертвого друга, попавшего в засаду и убитого копами столько мучительных месяцев назад. Волосы, длинные при жизни, были коротко подстрижены и распушены, как у кинозвезды. Вместо черной одежды он носил белую рубашку и серые брюки модного покроя. Эта одежда выглядела на нем странно – впрочем, что взять с призрака. Но это был Абдулла Тахери, его призрак, красивый, как Омар Шариф в день своего тридцатилетия, смертельный, как подкрадывающаяся черная пантера, с глазами цвета песка на ладони за полчаса до захода солнца. Абдулла.
– Как приятно видеть тебя, братишка. Зайдем куда-нибудь, выпьем чая?
