Я спросил:
— Что могло бы по-настоящему убедить тебя, что с мамой все будет хорошо?
— Ее хорошее самочувствие. То, что она нормальна, как все остальные. Я говорю ужасные вещи, да? Как будто стыжусь ее. Но я не стыжусь. Я просто беспокоюсь за нее.
— Ты хочешь быть уверена, что она сама сможет о себе позаботиться?
— В том-то все и дело. Она может. У себя в комнате. Там ее территория. Только вот окружающий мир... Теперь, когда она выходит, пытается изменить свою жизнь... это страшно.
— Конечно, страшно.
Молчание.
Я сказал:
— Наверно, я буду зря сотрясать воздух, если стану напоминать тебе, что ты не можешь до бесконечности брать на себя ответственность за мать. Быть матерью для своей родительницы. Что это будет только мешать твоей собственной жизни, а ей ничего хорошего не принесет.
— Да, я знаю. Именно это он... конечно, это так и есть.
— Кто-то еще говорил тебе то же самое?
Она закусила губу.
— Только Ноэль. Ноэль Друкер. Это мой друг. Но не в том смысле... Просто мальчик, с которым я дружу. То есть я ему нравлюсь больше, чем просто как друг, но сама не уверена, как к нему отношусь. Я его уважаю. Он необычайно хороший человек.
— Сколько ему лет?
— Он на год меня старше. Его приняли в Гарвард в прошлом году, но он пока взял отпуск, чтобы работать и подкопить денег. У них нет денег — в семье только он и мать. Он работает всю жизнь и очень взрослый для своих лет. Но когда он начинает говорить и о моей маме, мне просто хочется сказать ему, чтобы он... замолчал.
— Ты когда-нибудь давала ему это понять?
— Нет. Он очень чувствительный. Я не хочу обижать его. И знаю, что он так говорит из добрых побуждений, — он думает обо мне.
— Уф, — сказал я, с шумом выдыхая воздух. — Ты печешься о массе людей.
— Наверно. — Она улыбнулась.
— А кто печется о Мелиссе?
— Я сама могу позаботиться о себе. — Сказано с вызовом, который вернул меня на девять лет назад.
— Знаю, что можешь, Мелисса. Но даже те, кто заботятся о других, иногда нуждаются в том, чтобы кто-то и о них позаботился.
— Ноэль пытается проявить заботу обо мне, но я ему не разрешаю. Ужасно, правда? Для него это такое разочарование. Но я должна все делать по-своему. И он просто не понимает, как все обстоит с мамой. Никто не понимает.
— Ноэль и твоя мама ладят между собой?
— Ладят — в том немногом, где им приходится иметь дело друг с другом. Она считает, что он славный мальчик. Он такой и есть. Все так думают. Если бы вы были с ним знакомы, то поняли бы почему. И он в принципе к ней хорошо относится. Но говорит, что я приношу ей больше вреда, чем пользы своей опекой. Что она выздоровеет, как только ничего другого ей не останется, — как будто это от нее зависит.
Мелисса встала и опять стала ходить по комнате. Она позволяла своим рукам опускаться на предметы, трогать их, исследовать. Делала вид, что вдруг заинтересовалась картинами на стенах.
Я спросил:
— Как мне лучше всего помочь тебе, Мелисса?
Она повернулась на одной ноге и посмотрела мне в лицо.
— Я думала, что вы, может быть, согласитесь поговорить с мамой. И сказать мне, что вы думаете.
— Ты хочешь, чтобы я оценил ее состояние? И высказал профессиональное мнение относительно того, действительно ли она сможет нормально пережить твой отъезд в Гарвард?
Она покусала губу, дотронулась до одной из сережек, откинула волосы.
— Я доверяю вашему суждению, доктор Делавэр. То, что вы для меня сделали, как помогли мне измениться, — было похоже на... волшебство. Если вы скажете, что я могу спокойно ее оставить, я так и сделаю. Так и сделаю.
Много лет назад я сам смотрел на нее как на волшебницу. Но сейчас говорить ей об этом было нельзя, она бы только испугалась.
Я сказал:
— Из нас с тобой получилась неплохая команда, Мелисса. Ты проявила тогда силу и мужество, точно так, как делаешь это сейчас.
— Спасибо. Так вы согласны?
— Я буду очень рад поговорить с твоей матерью. Если она не будет возражать. И если не будут возражать супруги Гэбни.
Она нахмурилась.
— А при чем тут они?
— Мне надо точно знать, что я не нарушаю их лечебный план.
— Ладно, — сказала она. — Будем надеяться, что она не создаст вам проблем.
— Доктор Урсула?
— Угу.
— Есть основания полагать, что она может попытаться?
— Нет. Просто она... Она любит всем руководить. Я не могу отделаться от мысли, что она хочет, чтобы у мамы были секреты. Не имеющие никакого отношения к лечению.
— Что за секреты?
— Я не знаю, — ответила она. — В том-то все и дело. Я ничем не могу этого подтвердить — просто я что-то чувствую. Знаю, что это звучит странно. Ноэль говорит, что я больна паранойей.
— Это никакая не паранойя, — возразил я. — Ты очень любишь свою маму, ты уже много лет заботишься о ней. Было бы противоестественно, если бы ты просто...
Ее напряжение улетучилось. Она улыбнулась.
Я шутливо заметил:
— Ну вот, я опять за свое, не так ли?
Она чуть не рассмеялась, но остановилась в смущении. И я предложил:
— Позвоню сегодня доктору Урсуле, и посмотрим, что она скажет. Согласна?
— Согласна. — Она подошла ближе и записала для меня номер телефона клиники.
Я сказал:
— Ты держись там, Мелисса. Мы с этим справимся.
— Я очень надеюсь. Вы можете звонить мне по личному телефону — номер у вас есть, вы мне вчера звонили.
Она вернулась к кофейному столику, торопливо подобрала свою сумочку и теперь держала ее перед собой, на уровне талии.
Дополнительная защита.
Я спросил:
— У тебя еще что-нибудь?
— Нет, — ответила она, бросив взгляд на дверь. — Вроде бы мы о многом успели поговорить, верно?
— Нам многое пришлось наверстывать.
Мы дошли до двери.
Она повернула ручку и сказала:
— Ну, еще раз спасибо, доктор Делавэр.
Голос звучит сдавленно. Плечи напряжены. Она уходит более скованной, чем пришла.
Я рискнул:
— Ты уверена, что больше ни о чем не хочешь поговорить, Мелисса? Спешить некуда. У меня масса времени.
Она пристально посмотрела на меня. Потом ее глаза захлопнулись, словно защитные шторки, а плечи опустились.
— Это из-за него, — сказала она очень тихим голосом. — Из-за Макклоски. Он вернулся, он в Лос-Анджелесе. Он абсолютно свободен, и я не знаю, что он собрался делать!
Я вернул ее в комнату и усадил.
Она сказала:
— Я собиралась упомянуть об этом с самого начала, но...
— Это придает совершенно иной аспект твоему страху перед отъездом.
— Да, но, честно говоря, я бы все равно беспокоилась, даже без него. Он лишь усиливает беспокойство.
— Когда ты узнала, что он вернулся?
— В прошлом месяце. По телевизору показали это шоу, что-то документальное по поводу билля о правах пострадавшего — как в некоторых штатах семья может написать в тюрьму, и оттуда сообщат, когда будет рассматриваться вопрос об условном освобождении преступника. Так что можно протестовать. Я знаю, что он вышел из тюрьмы — много лет назад — и куда-то уехал. Но все равно написала, хотела посмотреть, не удастся ли еще что-нибудь узнать, — наверно, сделала так все по той же причине. Пыталась помочь маме. Из тюрьмы долго не приходило никакого ответа, потом мне сообщили, чтобы я связалась с отделом условно-досрочного освобождения заключенных. Эта была дикая морока — переговоры не с теми, с кем надо, бесконечные ожидания у телефона. В конце концов пришлось отправить письменный запрос. И вот наконец я прорвалась и узнала фамилию его последнего куратора по условному освобождению. Здесь, в Лос-Анджелесе! Но тот больше за ним не наблюдал — Макклоски только что освободили совсем.
— Давно он вышел из тюрьмы?
— Шесть лет назад. Это я узнала от Джейкоба. Одно время я его теребила — хотела узнать, хотела понять. Он постоянно отбрыкивался, но я не сдавалась. Наконец, когда мне исполнилось пятнадцать лет, он признался, что все это время не выпускал Макклоски из поля зрения, узнал, что пару лет назад его освободили и он уехал из штата.
Она сжала маленькие белые кулачки и потрясла ими.
— Этот подонок отсидел тринадцать лет из тех двадцати трех, к которым был приговорен, — ему скостили срок за хорошее поведение. Как это отвратительно, правда? Никому нет никакого дела до жертвы. Его следовало отправить в газовую камеру!
— А Джейкоб знал, куда тот уехал?
— В Нью-Мексико. Потом в Аризону и, кажется, в Техас — работал с индейцами в резервации или что-то в этом роде. Джейкоб сказал, что он пытается надуть отдел досрочного освобождения, чтобы там подумали, будто он порядочный человек, и, что скорее всего, это ему удастся. И он оказался прав, потому что его действительно освободили, и он теперь может делать что хочет. Его куратор Бейлисс — неплохой человек, вот-вот должен уйти на пенсию. И все это вроде бы действительно ему небезразлично. Но он сказал, что очень сожалеет, но ничем помочь не может.
