— Получается то же самое.
— Что? То, что вся вина лежит на мне?
— То, что я должна просить развода.
— Ну не мне же его просить.
— А что если я не стану?
— Ведь мы обо всем договорились!
— Итак! — сказал мэтр Селье, принимаясь за дело. Это был молодой человек с твердым как сталь взглядом, с золоченой оправой очков, короткой стрижкой и тонкими губами, постоянно кривившимися в явном пренебрежении. — Ваш супруг написал эти три письма. В них он выражает свое желание прекратить вашу совместную жизнь. Вам нужно лишь облечь это желание в форму ходатайства — и мы получим быстрое решение без лишних осложнений и взаимных обвинений; развод двух честных, благонамеренных людей, двух личностей, которые — м-м — уважают друг друга и которые — э-э…
В этот момент Ким взглянула на меня. В ее взгляде, полном неизмеримой боли, промелькнул оттенок иронии. Внезапно я увидел нас троих, ее, себя и этого адвоката, словно в объективе телекамеры, установленной на потолке. Звуки еще можно было как-то переносить, но зрелище оказалось слишком гнусным.
— Хватит, — я взял Ким за руку. — Пойдем отсюда… Мэтр Селье застыл с открытым ртом, вопросительные знаки так и сыпались из его близоруких глаз. Мы были на улице, прежде чем он успел что-либо произнести.
Мы шли по авеню Виктора Гюго. Я еще держал ее за руку, почти тащил за собой.
— Что с тобой? Куда мы идем?
Мы почти бежали, пересекая дорогу.
— Серж, остановись. Мне больно. Я отпустил ее руку, когда мы оказались возле церкви Сент-Оноре-д'Эйло.
— Встретимся дома, — сказал я и вошел в церковь. Конечно не для того, чтобы излить душу Богу. Я сел и стал просто ждать, когда это пройдет. Но что должно пройти? Обстановка в церкви была лишена какой-либо мистики. Люди разгуливали при приделам и довольно громко разговаривали. Не было даже полумрака, который мог бы принести мне немного покоя. В поперечном нефе появилась большая группа детей. Они толкались и кричали. Кстати, кто говорил, что помолится за меня? Ах да, старина Бонафу. Я попытался сосредоточится на Терезе. Статуя тезки немного напоминала ее. Мимо прошел пожилой каноник, волоча ноги. Каноник, дай мне отпущение грехов. Только вряд ли отпущение грехов может остановить мысли.
Когда я вышел из церкви, уже смеркалось. Я побрел по набережной Сены. И тут со мной случился приступ. Сияли церковные свечи, взмывали в небо яркие ракеты, катились огромные огненные колеса, летучие мыши испуганно метались под сводами подземелья. Мой двойник трижды прыгал в воду за какими-то огнями, когда мы проходили по Понт-де-Гренель. Прах еси и во прах отыдеши.
Я вернулся около полуночи, совершенно разбитый. Ким в халате бродила из комнаты в комнату с чашкой чая в руке.
— Пожалуй я перееду отсюда, — заявила она.
— Зачем?
— Хочу снять комнату. Это будет для меня дешевле. И где-нибудь поближе к работе. Хотя, наверное, я куплю машину, какой-нибудь подержанный «фиат-500». Ты помнишь те деньги, которые мы вложили в государственные облигации? Я ими воспользуюсь. В конце концов, от тебя мне ничего не нужно. Знаешь, у меня будет комната в индийском стиле: драпировки на стенах, толстые ковры и большой диван.
Ну-ну, давай, позли меня, раз не удалось разжалобить. Я прямо-таки видел, как этот придурок Давид Ланзер восседает на индийских подушках и его рука под музыку Рави Шанкара небрежно скользит за корсаж Ким.
Я опустился в кресло:
— Давай сегодня не ссориться.
На следующее утро я полчаса занимался физическими упражнениями. Стойка на руках, стойка на голове, ножницы, велосипед и так далее. Потом бодрящий холодный душ. За завтраком я завел разговор о Канаве и его новой ежедневной газете. Мы проговорили полчаса, прежде чем поняли, что опоздали. Она опоздала. Мне весь день нечего было делать. Мы уговорились встретиться за ленчем.
Но она не пришла.
— Ой, прости пожалуйста, — сказала она, когда я позвонил ей на работу в три часа. — Я совсем забыла, у меня назначена встреча. Мы расставались на всю жизнь, а у нее было встреча. Я бросил трубку вне себя от ярости.
Вечер я провел в кино.
Чего ты еще ждешь? Надо просто взять и уехать. Собери чемоданы. Сядь в машину. Здесь тебе больше нечего делать.
В семь часов я встретил ее с работы, как обычно.
— Это очень мило с твоей стороны, — заметила она. Тот же столик в «Санжене», за которым мы сидели каждый вечер в течение двух лет. И те же напитки. Виски для меня и джин с тоником для Ким.
— Ну? — Спросила она внезапно.
— Ну… Я не ухожу.
— Ты не… что?
— Я… Я думаю, нам лучше забыть про это.
— Ты смеешься надо мной?
— Я говорю совершенно серьезно.
— Боюсь, что так. — Она одним махом осушила свой стакан.
Из глаз ее сыпались искры жгучего фосфора, каждая из которых прожигала дыру в моем черепе. — Объяснись.
— Тут нечего объяснять.
Что я мог ей объяснить? Что она — единственная на свете?
— Ты так считаешь?
— Тебе хочется объяснений типа: я понимаю, что был глуп?
— Нет, — она, наконец, рассмеялась. — Конечно, нет. Придумай что-нибудь другое.
— Дорогая, будь милосердной.
— А ты милосерден?
— Неужели мы не можем поговорить и пяти минут, не разрывая друг друга на части?
— А ты, значит, не рвешь людей на части?
— Послушай… остановись… мы вылечимся… Мы вернемся назад и начнем все сначала.
— Кого ты жалеешь? Меня или себя?
— Обоих.
— Налей мне еще джина.
Алкоголь пробудил в ней все злое и язвительное. Ее взгляд стал острым как бритва.
— Послушай, мужчина моей жизни. Ты причинил мне достаточно боли. Теперь посмотри на меня хорошенько: я посторонняя.
Она встала и положила сигареты в сумочку.
— И для начала, будь добр, ночуй в отеле. Она снова смягчилась:
— Пожалуйста, Серж, — быстро вышла.
Эту ночь и последующие я спал у Феррера в его студии. Мне приходилось вставать рано, чтобы привести в порядок комнату, прежде чем придет его ассистент или модель. (Феррер иногда занимался художественной фотографией.) Мы вместе завтракали и обсуждали тактику. Я надеялся на Марка. Во-первых, потому что Ким его любила, а во-вторых, потому, что он знал Терезу, и, таким образом, мог оценить всю ситуацию.
— Ты написал ей? — спрашивал он каждый вечер.
Я пытался.
Но никогда не переписывал свои черновики. Я не знал, что сказать Терезе. На третий день Марк подал идею: нужно написать Бонафу. Конечно, это было бы великолепное письмо. Жених, приятный молодой человек из Парижа, через третье лицо уведомляет о разрыве помолвки — прелестная галиматья. Но я пытался объяснить Марку, что мое прошлое значило здесь больше, чем мое будущее. Тут речь шла, скорее, о письме человека, который завершил свой испытательный срок в монастыре и после должного размышления сообщает настоятелю, что не имеет призвания к монашеской жизни. Слишком силен зов мира… И еще я спрашивал тоном моралиста: имеем ли мы право строить свое счастье на несчастье других? Ким была путеводной нитью во всех моих рассуждениях. Я думал, что Марк поймет. И Тереза тоже. Написав адрес на конверте, я спросил себя: «Как ты мог так легко смириться с мыслью о том, что никогда не увидишь ее?» И я не мог ответить.
— Серджио, ты слишком много думаешь.
— Я даже не несчастен.
— Не волнуйся, это придет!
— Я даже не знаю точно, когда я передумал.
— Скоро узнаешь.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты встал на правильный путь, — сказал он. — Чего тебе еще нужно?
— По-твоему, я был болен?
— Да, ты был болен, но теперь выздоравливаешь. И достаточно быстро.
Так же думала и Ким. Она не хотела, чтобы я возвращался сразу.
Ей нужен был нормальный, совершенно здоровый муж. «Будем надеяться, это послужит какой-нибудь цели», — сказала она. В отличие от Терезы, она хотела, чтобы все вещи служили цели. Кроме того, она, похоже, пыталась пробудить во мне ревность. Это была неглупая идея. По вечерам, когда я снова видел Марка, у меня преобладала одна мысль: он видел ее, говорил с ней.
…Любой человек мог прикасаться к моей Ким, вдыхать ее аромат — любой, кроме меня. Я оставался в карантине, готовый обрить голову, посыпать ее пеплом и на коленях ползти обратно домой. Но это был бессмысленно.
— Ты должен понять, Серджио, у нее еще не прошел шок. Она боится, как бы ты не передумал, — сказал Марк, наливая мне виски, но я отказался: это был мой Рамадан, великий пост, период воздержания и покаяния.
Я позвонил Канаве и сообщил, что принимаю его предложение.
— Хорошо, — сказал он, — положись на меня. Буду держать тебя в курсе.
Но я почувствовал, что в его голосе нет прежнего энтузиазма.
Прошло еще два дня. Порой я ощущал огромную и как будто живую пустоту. Обычно это случалось вечером, возвращалась тихая тоска по Терезе, и пульс начинал биться быстрее.
