Мама больше ничего не сказала, а просто ушла в свою комнату, прихватив с собой экземпляр «El amor у otros demonios».[37]
Через пару дней она вернулась к этому разговору:
— Ты больше не читаешь так много, как это бывало раньше.
Слова прозвучали как ее наставления из моего детства.
Правда, тогда она никогда не упрекала меня в том, что я мало читаю. Напротив, часто напоминала, что нужно закрыть книгу, выйти на улицу, подышать свежим воздухом из Атлантики и поиграть с друзьями во дворе.
— Я читаю, мама, — ответила я подчеркнуто ровным голосом. — Просто я читаю не книги. Мне сейчас не до них.
Затем она сделала то, что делала уже не раз, чтобы показать, как много я пропускаю в жизни и что многого не замечаю. Она достала початую бутылку виски и громко поставила ее передо мной на стол. От удара о столешницу маслянистая жидкость в полупустой бутылке расплылась по стеклу, оставляя после себя золотистый налет.
Этим она снова напомнила, что по-прежнему остается Селией Чакон, которую я знаю уже много лет и безумно люблю. Именно такие ее поступки могли вывести меня из себя быстрее, чем что бы то ни было.
— Нам нужно поговорить, — упрямо сказала она.
Она села за стол, а у меня от ее взгляда волосы зашевелились на затылке. Это означало, что сильно натянулась кожа на голове. Какие-то мышцы напряглись, словно готовя меня к защите от нападок со стороны матери. Они натянулись так сильно, что я вдруг подумала, смогут ли они вернуться на прежнее место. Может, от этого напряжения исчезнет ненавистный келоидный шрам. Это был бы чертовски приятный сюрприз.
— Ты возвращаешься домой после черт знает какой работы, почти ничего не ешь и почти не замечаешь своего сына. Ты больше не играешь с ним, как это бывало раньше. А потом я укладываю его спать, а когда выхожу из его комнаты, то вижу, что ты сидишь за столом с бутылкой виски и этим jodida[38] компьютером, и я не могу вытянуть из тебя ни слова.
Это было на нее не похоже. Она не любила ругаться матом и всегда упрекала меня за то, что я иногда вворачиваю словечко «jodido», которое было сальвадорским вариантом английского ругательства «fuck off». По всему было видно, что она вне себя от злости. Впрочем, я тоже.
— Это мой дом, и я имею право проводить свое время так, как хочу.
— Ищешь того, кого никогда не поймаешь? Разве не ты мне когда-то говорила, как трудно поймать серийного убийцу? — Она отвернулась в сторону, пытаясь скрыть от меня навернувшиеся на глаза слезы. Мы обе вспомнили в этот момент мою сестру и ее старшую дочь, которая ярко пронеслась в нашей жизни, которая была умнее, красивее меня и которая никогда не стеснялась заявить в присутствии матери, что у всех мужчин слишком маленькие пенисы и слишком уязвленное самолюбие и что она не может избавиться от желания стать лесбиянкой. А донья Селия лишь громко смеялась в ответ на эти слова. Каталина долго боролась с синдромом первого ребенка. Она вела себя как самый младший ребенок в семье, и ей всегда все сходило с рук. А на самом деле это я должна была пользоваться этими приятными преимуществами младшего ребенка. Правда, я никогда не испытывала никакой горечи на этот счет. Кэти никогда не доводила меня до слез, никогда не раздражала своим поведением и даже помогала мне стать взрослой. Она все делала со смехом, безумно веселила нас всех и превращала наш дом в шумное пристанище. После ее смерти в доме стало слишком тихо и пусто, причем независимо от того, где мы жили в тот или иной момент. Порой мне хотелось обвинить ее за эту тягостную тишину. Моя мать прошла через страшные испытания: родила двоих детей, преодолела страх перед эскадронами смерти и рейдами полицейских отрядов, испытала горькое чувство одиночества, пережила смерть дочери, и это все не могло не сказаться на ее характере. Она была хорошей матерью и сейчас остается такой, а о столь заботливой бабушке мог бы мечтать каждый ребенок. Но со временем она стала слишком откровенной в своих мыслях и поступках, слишком нетерпеливой и всегда старалась находить четкие и ясные ответы на сложные вопросы, как будто такая ясность в мыслях могла спасти ее от безумия. Она все еще испытывает боль утрат, отворачивается, чтобы скрыть слезы, и тем не менее часто поворачивается ко мне спиной, демонстрируя свою сальвадорскую гордость и слишком горячую кровь, присущую всем жителям Центральной Америки.
— Своими поступками ты не принесешь никакой пользы ни себе, ни кому-то другому, — упрямо продолжала она. — Да благословит Господь душу твоего покойного отца, Ромилия, но ты пьешь сейчас намного больше, чем он.
Мое терпение лопнуло.
— Мама, если тебе не нравится, как я живу, может быть, тебе лучше вернуться обратно в Атланту? Тем более что Нэшвилл тебе все равно никогда не нравился.
Это была ошибка с моей стороны, и она немедленно сказалась на разговоре.
— Поверь мне, дочь, я бы с удовольствием сделала это, но очень боюсь потерять внука.
Я всегда была рабой своих привычек. Ключи от дома и машины постоянно лежали на небольшом деревянном столике в прихожей, рядом с дверью, где давно уже находилась старая статуэтка бога солнца Теотихуакана. А моя куртка висела на втором крючке вешалки. Я быстро схватила эти вещи и опрометью выскочила из дома, не чувствуя под собой ног от досады и большого количества алкоголя. Мгновенно протрезвев, я услышала позади себя последние слова матери: «Ау hiya, по te vayas vos»,[39] прежде чем входная дверь полностью отрезала меня от задушевно прозвучавших испанских слов.
Я покинула дом в тот самый момент, когда там началась так называемая la propaganda. Даже сама мать называет это словом «propagandizar» — старым вибрирующим словом из давно уже ушедшего в небытие мира городских партизан и армейских операций. А означало оно индоктринацию определенных идей в головы других людей. Она всегда смеялась над этим словом, но тем не менее относилась к нему очень серьезно. Мама разработала свой способ заставить меня поверить в то, кто мы такие — «гуанакос», то есть сальвадорцы, народ крошечной страны в Центральной Америке, «la genie industrial»,[40] более трудолюбивые люди по сравнению с соседними никарагуанцами и более целенаправленные, чем панамцы. А уж о мексиканцах и говорить нечего. Однажды я познакомилась с молодым парнем по имени Рауль из города Монтеррей, у которого был волевой, словно вырезанный из гранита подбородок, но мама мгновенно вычислила его по акценту. Она тут же обвинила меня в том, что я специально привела в дом Рауля, чтобы окончательно расстроить ее, и, конечно же, была права. Мы с Раулем встречались не очень долго, несмотря на то что его волевой подбородок вполне соответствовал остальным частям его тела. Разумеется, его семья так же рьяно натаскивала его против девушки из Центральной Америки.
В машине я прослушала пять радиостанций, пока не остановила свой выбор на знаменитой песне группы «Куин» «Еще один глотает пыль». Эта песня сопровождала меня вплоть до Шарлотты и Семнадцатой улицы, где, как всегда, продолжало работать кафе «Серьезные основания». Молодая белая женщина, стоявшая в плотном окружении таких же молодых и красивых парней и девушек (несомненно, студентов Университета Вандербильта), наблюдала, как я хлопаю руками по рулевому колесу в такт музыке. Это была одна из напыщенных красоток с накачанной силиконом грудью и прической восьмидесятых годов в стиле ретро. И никаких шрамов на шее. Я вызывающе пропела в ее адрес, и она тут же отвернулась. Для нее я так и осталась зловредной латинской сучкой с покрытой шрамами шеей.
Музыка в кафе «Серьезные основания» повлияла на мое настроение, хотя сила инерции еще продолжала сказываться какое-то время. Это была джазовая композиции Палмьери, очень хорошая джазовая мелодия, которая звучала еще лучше от чашки крепкого кофе.
И вот здесь, вдали от дома, в этом шумном кафе, где, казалось, даже воздух насыщен трезвостью, я призадумалась над словами своей матери. Вероятно, она все же была права. Надо отказаться от дурной привычки поглощать каждый вечер виски «Уайлд терки». Черт возьми.
Мелодию Палмьери сменила композиция Майлза Дэвиса «Испанские зарисовки», хотя я заметила это только тогда, когда получила вторую чашку кофе. К этому времени в кафе осталось лишь три посетителя. Одним из них был молодой парень Тони, который, будучи, как и я, завсегдатаем этого заведения, сидел за небольшим круглым столиком и работал на ноутбуке. Он поднял голову, посмотрел на меня, приветливо помахал рукой и тотчас же вернулся к компьютеру, на котором писал свой короткий рассказ, или статью, или бог знает какой литературный шедевр, который он хотел продать своему издателю. Интересно, кто из нас более одержим навязчивой идеей: Тони со своим коротким рассказом или я со своими записями в блокноте?
