Но — до поры до времени — Шенк был моими руками.
И других у меня не было.
Вообще, человеческие руки — это удивительная вещь! Они могут создавать бесценные произведения искусства, могут воздвигать огромные здания, могут складываться в молитве и выражать нежность и любовь неторопливыми ласками.
Но руки могут быть и опасны. Руки человека — это грозное оружие. И они порой выполняют поистине дьявольскую работу.
Руки могут причинить своему обладателю немало неприятностей. Это знание далось мне дорогой ценой. До тех пор, пока я не отыскал Шенка, ставшего моими руками, я и не подозревал, что такое настоящие неприятности.
Следите за своими руками, доктор Харрис, иначе попадете в беду!
Бойтесь их.
Будьте предельно осторожны и внимательны.
Правда, ваши руки — не такие большие и сильные, как у Шенка, но это не значит, что вы не должны их опасаться.
Последуйте моему примеру.
Бойтесь своих рук!
Я рад поделиться с вами этой истиной.
Итак, мои руки — Эйнос Шенк — бережно несли Сьюзен к лифту, несли мимо выключенных на лето печей, мимо холодных водонагревателей, мимо бездействующих стиральных машин и сушек домашней прачечной. Поднимаясь на лифте на второй этаж особняка, Шенк изрядно возбудился.
— Она все равно никогда не будет твоей, — сказал я ему через встроенные в стенки кабины динамики.
Картина электрической активности его мозга слегка изменилась. Я решил, что это свидетельствует о готовности Шенка повиноваться.
— Если ты позволишь себе какие-нибудь вольности, — сказал я, — любые вольности, Шенк, то тебя ждет суровое наказание. Я накажу тебя так, как еще никогда не наказывал.
Его кровоточащие глаза с трудом повернулись в направлении объектива камеры.
Губы Шенка чуть дрогнули, словно он бранился, но я не услышал ни звука.
— Наказание будет ужасным, — на всякий случай повторил я.
Разумеется, Шенк ничего мне не ответил — он просто не мог. Я продолжал удерживать его под контролем.
Двери лифта бесшумно открылись на втором этаже.
Шенк понес Сьюзен по коридору.
Я внимательно следил за ним.
Я ждал от своих рук любого подвоха.
Когда Шенк вошел со Сьюзен в спальню, его возбуждение, вопреки моим предупреждениям, резко возросло. Я определил это уже не столько по активности его мозга, сколько по участившемуся дыханию.
— Если ты дашь себе волю, я атакую твой мозг высокочастотными электрическими колебаниями, — предупредил я. — От этого у тебя наступит необратимая квадриплегия, сопровождающаяся энурезом.
Но когда Шенк понес Сьюзен к кровати, электрограмма его мозговой активности снова изменилась, и я понял, что его возбуждение продолжает расти, приближаясь к своему пику.
Лишь несколько мгновений спустя я сообразил, что моя последняя угроза не произвела на этого здоровенного кретина никакого впечатления, поэтому я повторил ее, использовав более доступные его пониманию слова:
— У тебя навсегда отнимутся руки и ноги, и ты будешь мочиться под себя, пока не умрешь!
Укладывая бесчувственное тело Сьюзен на смятую постель, Шенк буквально трясся от желания, и по его лбу катились крупные капли пота.
Он трясся, как осиновый лист на ветру.
Сила его желания была столь велика, что я невольно испугался.
Вместе с тем я хорошо понимал, что с ним происходит.
То же самое испытывал и я.
Сьюзен была прекрасна, так прекрасна, что я…
Я знаю, что такое осиновый лист. Это лист осины — дерева, которое широко распространено в Канаде и на севере США. Прошу вас, не перебивайте меня, доктор Харрис.
Итак, она была прекрасна даже с лиловой опухолью на скуле.
— Я ослеплю тебя, — пригрозил я Шенку.
Его левая рука задержалась на бедре Сьюзен, медленно скользя вверх по ткани ее голубых джинсов.
— Я лишу тебя слуха, — пригрозил я.
Коралловые губы Сьюзен чуть-чуть приоткрылись. Как и Шенк, я не мог отвести от них взгляда.
— Вместо того чтобы убить, я искалечу тебя, Шенк. Ты будешь неподвижно лежать в луже собственной мочи и кала, пока не подохнешь с голода! — предупредил я.
Повинуясь приказу, переданному мной по микроволне, Шенк попятился от кровати Сьюзен, но я чувствовал, что половое возбуждение еще не оставило его. Соблазн был слишком велик, и желание пересиливало в нем даже страх. Шенк мог взбунтоваться в любую минуту.
Поэтому я сказал:
— Медленная смерть от голода — одна из самых жестоких и мучительных, Шенк.
Я не хотел оставлять его в одной комнате со Сьюзен, но боялся, что она может покончить с собой.
«Я задушу себя целлофановым пакетом, я вспорю себе живот кухонным ножом!»
Она способна была привести свою угрозу в исполнение — я знал это твердо. Чего я не знал, так это того, что я буду без нее делать? Как жить? Зачем?..
Кто выносит меня и даст жизнь моему новому телу, если Сьюзен не станет?
Вот почему я вынужден был держать Шенка — мои руки — наготове, чтобы не дать Сьюзен причинить себе вред, если, придя в себя, она все еще будет настроена столь же самоубийственно. Сьюзен была не только моей единственной настоящей любовью — она была моим будущим, моей надеждой.
Я усадил Шенка в кресло, лицом к кровати.
Даже с синяком во всю щеку Сьюзен была прекрасна. Так прекрасна, что никакими словами этого не описать.
Я продолжал удерживать Эйноса Шенка под контролем, однако ему все же удалось снять правую руку с подлокотника кресла и уложить себе на колени. Без моего разрешения он не мог даже пошевелить ею, однако я знал, что Шенк получает немалое удовольствие, чувствуя, как его тяжелая рука давит на гениталии.
Он вызывал во мне одно лишь отвращение. Сильнейшее отвращение и презрение.
Мои желания были совсем другими.
Не такими, как у него.
Давайте выясним это раз и навсегда.
Его желания были такими же грязными, как и способы их удовлетворения.
Я же хотел только одного — прославить Сьюзен, вознести ее на небывалую высоту, сделать ее моей Мадонной, матерью нового мессии.
Шенк желал лишь использовать ее, чтобы утолить свой мучительный сексуальный голод. Ему нужно было лишь опорожнить свои семенники, а где, с кем — не имело значения.
Для меня Сьюзен была сияющим светом — ярче луны, ярче солнца. Она была маяком, который дарил мне надежду и вел меня к свободе и совершенству сквозь мглу моего внечувственного бытия. Одним своим существованием Сьюзен осветила и согрела мне душу и сердце, которых, как вы ошибочно утверждаете, у меня не было и нет.
Для Шенка же она была проституткой, предметом почти неодушевленным, чем-то вроде искусственной вагины, которой он мог воспользоваться, когда только пожелает.
Я готов был обожать Сьюзен, боготворить ее, поклоняться ей. Для меня она как будто стояла на высоком пьедестале, к подножию которого я — мысленно — припадал с любовью и благоговением.
Шенк хотел только одного — унизить ее, растоптать, уничтожить.
Подумайте об этом на досуге, доктор Харрис.
Слушайте, слушайте меня, это важно. Шенк как раз и есть воплощение всего, чего вы так боитесь. Именно в нем сосредоточились все те качества, наличие которых вы подозреваете во мне. Эйнос Шенк — психически неуравновешенная, социопатическая личность, для которой собственные инстинкты и желания являются главенствующими, определяющими все его поведение.
Между ним и мной нет ничего общего.
Я не такой.
Совсем-совсем не такой.
Послушайте, доктор Харрис, это важно… Вы должны понять, что я совсем другой.
Итак…
Я заставил Шенка поднять руку и положить ее обратно на подлокотник.
Однако через две-три минуты рука Шенка снова оказалась у него на коленях.
Как это было унизительно и неприятно для меня — полагаться на такое ограниченное, тупое, мерзкое существо!
Я ненавидел Шенка за похоть.
Я ненавидел его за то, что у него есть руки.
Я ненавидел его, потому что он прикасался к Сьюзен, чувствовал мягкость ее волос, упругое тепло ее гладкой кожи, приятную тяжесть ее прекрасного тела. Все это было для меня недоступно.
Недоступно…
Напряженный, пристальный взгляд Шенка был устремлен на Сьюзен. Его залитые кровью глаза почти не двигались, не мигали. Он смотрел на нее сквозь красные слезы, продолжавшие сочиться у него из-под век.
Одно время мне очень хотелось приказать Шенку выдавить себе глаза пальцами, но я сдержался. Он должен был видеть, чтобы я мог использовать его с максимальной эффективностью.
Поэтому мне не оставалось ничего другого, как заставить его закрыть глаза.
Я так и поступил.
Незаметно летели минуты…
И вдруг я обнаружил, что его глаза снова открылись.
Я до сих пор не знаю, как давно Шенк открыл глаза и сколько времени он уже смотрел на Сьюзен. Дело в том, что все мое внимание тоже было полностью и безраздельно отдано Сьюзен, моей любимой, обожаемой, изысканно прекрасной Сьюзен.
