у меня! – голова немного приподнялась, а затем снова упала на грудь да ещё с такой силой, что Анжела по-настоящему испугалась, как бы она не оторвалась совсем.
Зазвенела посуда – бабушка ожесточённо мыла тарелки в умывальнике. Воды не хватало, и она поначалу тщательно скребла их то песком, то натирала щёлоком. И только после этого аккуратно окачивала водой.
А где же мама? Анжела водила глазами по комнате в поисках самого родного человека. Мама сидела в глубине комнаты на табуретке, устала облокотившись спиной об стену. Её сорочка была расстёгнута сверху так, что одна грудь целиком вывалилась, вторая закрывалась тканью. Мама кого-то держала в руках. Анжела пригляделась. Сначала она увидела только пелёнки, вернее, ткань завёрнутую непонятным образом. Ещё пригляделась – теперь разглядела свёрток голубого цвета с выглядывающей головой как у большой куклы. Голова плотно прижималась к маминому телу, иногда вздрагивала, время от времени издавала звуки, напоминающие мяуканье котят. Мама тогда вставала, делала покачивающие движения, что-то напевала и снова садилась. Она зачарованно смотрела на свою ношу.
«Мама!», – Анжеле показалось, что зов её был громкий-прегромкий, но отец и дед даже не повернули головы, бабушка продолжала натирать посуду. И лишь мама посмотрела на неё долгим взглядом, поднесла указательный палец к губам и… Анжела не услышала, но прочитала по губам, как мама произнесла «тссс».
Так картина одного зимнего вечера врезалась в память Анжелы на всю жизнь: и отец со стеклянными искусственными глазами, и дед с перебитой шеей, и мать с сосущим свёртком в руках.
В ту ночь Анжела долго не могла заснуть: подушка как будто была не её, шерстяное одеяло казалось чересчур тяжёлым да ещё и колючим, воздуха не хватало, иногда била дрожь. Отец громко храпел, мать даже не прилегла – свёрток пищал, чмокал губами, впивался в мамину грудь. Девочка тоже принялась – сперва неслышно, еле-еле, потом громче, ещё громче хныкать, шумно переворачиваться, пыхтеть, жаловаться. Наконец свёрток спокойно засопел в колыбельной – маленьком кузовке, который дед смастерил ещё для новорождённой Анжелы из сосновых и еловых дранок. Мама бесшумно прилегла рядом с отцом. Из соседней комнаты доносился безобидный рык деда. Анжела шёпотом позвала: «Мама!» Послышалось очень нервное: «Тихо!» Девочка снова: «Мамочка, ляг со мной. Мне холодно!» Мама вздохнула так, что перекрыла и храп отца, и рычанье деда. Подошла к кроватке дочки, подоткнула одеяло, положила сверху разноцветное покрывало, произнесла: «Спи! А то разбудишь братика!» и, аккуратно ступая на скрипучие доски, вернулась к отцу. Анжеле захотелось похныкать: «Мне холодно! Я не могу заснуть! Я лягу к вам с папой! Можно?» Девочка начала выбираться из-под одеяла и покрывала, шумно скидывала всё на пол, стучала ногами по деревянной кроватке и жаловалась на длинные подолы старой маминой рубашки, которые мешали свободно двигаться. Мама немного подождала, потом молча вышла из комнаты и вернулась уже с бабушкой. Та обхватила Анжелу за подмышки и потащила из родительской комнаты. Бабушка отличалась недюжей силой и сноровкой, и, несмотря на брыкания, кусания и отчаянное сопротивление, Анжелу быстро выдворили из комнаты детства. За девочкой звякнула щеколда.
На следующий день отец перетащил кроватку Анжелы в бабушкину с дедушкой комнату. Вход в родительскую часть дома, где теперь единолично господствовал свёрток, был запрещён. Разрешалось только, если сама мама звала – но это случалось не часто и только по нужде – допустим, присмотреть за свёртком, подержать его или покачать, пока родители были заняты.
Ещё через полтора года в семье появился новый свёрток. Назвали Алевтиной. И если до этого Анжела ещё собирала по крупицам родительскую любовь и заботу, то теперь связь с мамой и папой окончательно разорвалась. Дед болел, часто болел. Он редко вставал с кровати, выходил из дома, да и просто разговаривал. Единственным взрослым, с кем Анжела могла дружить, оставалась бабушка. Её она слушалась, ей подчинялась, к ней тянулась – страх остаться совсем одной заполнял Анжелу изнутри.
Семья Анжелы жила скромно, иногда бедно – мать не работала, трое детей, четверо взрослых. Один добытчик в семье – отец. Вот бабушка и научилась приторговывать разной провизией. То грибы в лесу насобирает, то ягоды, и разносит потом по знакомым, по соседям. А иногда и в город отвозит. Там спрос пуще и денег получить можно больше. Уходила она в лес когда утренний туман густой холодной пеленой покрывал землю, а возвращалась в ярких лучах солнца, заставляющих тяжёлые капли пота обильными ручьями катиться по лицу, спине, волосам. И каждый раз бабушка брала Анжелу с собой. На то было две причины. Первая, как говорила сама бабушка, две руки хорошо, а четыре её лучше. Больше рук – больше корзинок. А вторая причина – о ней Анжела старалась не думать, но бабушка каждый раз напоминала, стоило им выйти за калитку двора. «Сердце у меня плохое, слабое. Что случится, побежишь сама обратно, звать на помощь. Поэтому гляди по сторонам, запоминай дорогу!», – повторяла бабушка по дороге в лес.
Ранним утром, когда природа ещё спит – птицы не летают, звери не рыщут – шли они в лес. Анжела старалась запомнить каждое дерево, пенёк, канавку. Молиться она не умела, да и не знала, что это, но всей душой обращалась она к миру и просила. Просила только оного – чтобы с бабушкой всё хорошо было, чтобы вернулись они домой вместе. На всю жизнь запомнит Анжела мучительные походы в лес – километровые тропы, колючие злые кустарники, хлёсткие удары спящих деревьев. Тяжело было всегда: в начале лета, когда собирали они раннюю дикую землянику. Лютые комары, только проснувшиеся после зимней спячки, остервеневшие от голода, впивались в мягкую детскую кожу. Они прокусывали и плотные штаны и толстенные рейтузы, залетали в резиновые сапоги, пробирались под плотно завязанную косынку, нещадно кусали и пили кровь. Но ещё тяжелее было собирать клюкву или бруснику в конце сентября. По утрам на улице уже темно, хочется спать и не вылезать из тёплой кроватки. На траве, кустах, самих ягодах лежит лёгкий иней. Изо рта идёт пар. Анжела знакомыми тропами бредёт в лес. Садится возле еле заметного кустика и обрывает ягодку за ягодкой. Аккуратно, чтобы не помять. Без лишнего мусора. Бабушка не терпит в корзинке ни случайно попавших веток, ни листьев. «Место только занимают и товар хуже выглядит», – повторяла она. Красными от холода, заиндевевшими пальчиками срывает Анжела ненавистные ягоды. Пальцы не слушаются, не сгибаются, только трясутся. Как ненавидит она весь лес, каждый кустик и каждую травинку. Хочется плакать, но не получается. От этого
