План организовать охоту на трех четвертях площади моего местонахождения был задуман великолепно. Он мог смело и беспрепятственно бродить, где ему вздумается, стрелять во что попало. Если он убьет меня, шанс, что преступление будет когда-нибудь раскрыто, был бы один против тысячи. Через год или два Сол поймет, что меня нет в живых. Но где погиб? В любом месте между Польшей и Лайм Реджисом. И где искать мое тело? Может, на дне морском, а может, в яме с негашеной известью, если Куив-Смит и его безвестный друг на машине хорошо знают свое дело.
Я порадовался двум своим ничего не подозревающим защитникам: Асмодею, чье присутствие в лощине делает мое нахождение там маловероятным, и Пату, который не позволит никому из посторонних даже немного поохотиться на своей земле. Мне знаком этот желчный тип Джона Буля. Коль он запретит кому ступать на свою землю, то бросит самое спешно дело, чтобы охранять свой пограничный забор. Куив-Смиту никто не помешает обследовать живую ограду со стороны Пата, но сделать это он может только скрытно и скорее всего ночью.
Я вернулся в свою берлогу, в ней не стало просторнее против первых недель, зато прибавилось сырости. Я проклинал себя, что не сообразил сделать шире дымоход, когда расчищал свою лощину; тогда всю землю я выбросил бы наружу и дожди смыли бы ее. Внутренняя камера была непригодной для жилья, такой она и осталась.
Два отвратительных дня я не вылезал из спального мешка. Куив-Смит вызывал во мне зависть. Он проявлял незаурядную храбрость, в одиночку охотясь за беглецом, способным на отчаянный шаг. Дважды Асмодей стремительно влетал через вентиляционное отверстие и забивался в дальний угол логова, злой и взъерошенный, — верный признак чьего-то присутствия в расщелине. Я тихо лежу глубоко под землей. Меня охватило отчаяние и не покидает, но прибегать к насилию я не хочу.
На третий день неподвижное лежание и грязь стали просто непереносимы, и я решил выйти на разведку. Асмодей был вне дома, так что в непосредственной близости ни одной живой души не было. Куив-Смит, надеялся я, может вести поиск в другом месте или где-то на другой ферме, но тут же я сказал себе, что он чертовски терпелив. Я высунул свою запаршивевшую голову и плечи в середину куста ежевики и стал прислушиваться. Выход из-под куста был процессом сложным и длительным: для этого мне нужно пластом лечь на землю, раздвигать свисающие стебли руками в перчатках и толкать тело вперед, упираясь носками ботинок.
Уселся посреди своих зеленых укреплений, наслаждаясь чистым воздухом и наблюдая за пасущимися невдалеке овцами Пата. Особо интересного для наблюдения ничего не было. Сзади меня была моя лощина, в пятидесяти ярдах налево — поперечная ограда с глубокой тропой за ней, ведущей вверх на холм; в обеих могло находиться по взводу солдат, не видя меня, как я не видел бы их. Напротив протянулась еще одна ограда, отделявшая пастбище Пата от овец Паташона. Направо — верхний контур выгона и чистое небо.
Часов около пяти на выгоне появился Пат загонять коров домой, что раньше поручалось делать сыну, и некоторое время стоял с воинственным видом, оглядываясь вокруг и помахивая палкой. Когда солнце зашло, на кроличьем лугу, покрытом рыжей травой и камнями, вырисовалась фигура майора Куив-Смита, прятавшего свой полевой бинокль в футляр. У меня даже мысли не было, что он там сидит, но поскольку я исходил из того, что он есть повсюду, то он меня не видел. Самому видеть его я считал обязательным.
Он стал спускаться вниз на тропу, ведущую к ферме Паташона. Как только он оказался в мертвом пространстве, я выполз на угол, чтобы глянуть на него, когда он будет проходить подо мной. Купа можжевельника прикрывала меня со стороны выгона, когда я залег в углу изгороди.
Я ждал, а тот все не появлялся. Мне подумалось, что, должно быть, он так же не любит ходить по этим щелям-тропам, как и я сам: идущий там человек оказывается в полной зависимости от милости того, кто стоит сверху. Значит, он мог идти позади противоположной ограды, направляясь к ферме прямо через поле. Но это было нелогично, когда можно было без труда вернуться домой по долине, избегая всяких неожиданностей; и это мне показалось настолько странным, что меня озарила мысль: он просто перехитрил меня. Он проявил обдуманную предосторожность. Если бы я обитал в расщелине, которая казалась ему подозрительной, и хотел бы на него напасть, в чем он мог быть уверен, тогда я должен был караулить его именно в том углу, где я залег.
Я обернулся и посмотрел сквозь заросль можжевельника. Он тихо бежал вниз прямо на меня. Я оказался в ловушке в углу двух изгородей — отступать было некуда.
Меня он не видел. Он не знал, что я именно тут, мог только предполагать застать меня здесь. Я пошел на отчаянные блеф:
— Убирайся с моей земли! — закричал я — Вон отсель, говорю тебе, или подам на тя в суд!
Мой голос довольно удачно имитировал визгливые интонации Пата, но это было не совсем по-дорсетски. Однако я неплохо говорил на диалекте своего края, хорошо помня говор моей няни, а мы с ней жили неподалеку от Бристольского залива, где картавят, как на всем западе Англии. Куив-Смит же едва ли мог отличить наш диалект от других.
Майор сдержал свой бег. Вполне возможно, Пат стоял на тропе и смотрел на него сквозь изгородь, а майору излишняя ссора была ни к чему.
— Вертайся через ворота и пшел с моей земли! — продолжал я кричать.
— Виноват, прошу извинить меня! — сказал расстроенный Куив-Смит громко по-военному: оставался верен своей роли.
Он повернул назад и зашагал с видом обиженного достоинства. Я даже не стал ждать, когда он появится на гребне холма, потому что он вполне мог спуститься на тропу и продолжать наблюдение оттуда. Короткой перебежкой я проскочил двадцать ярдов прямого прясла ограды между можжевельником и моим участком ежевики, заполз под свой куст и спрыгнул в свою нору. Высунув голову, я простоял в ней до глубокой ночи, но больше его не слышал.
Я резонно мог полагать, что Куив-Смит обмана не откроет. Пат, конечно, будет груб в любом разговоре и станет отмалчиваться. Если майор, встретившись еще раз, принесет свои извинения, Пат их выслушает с ворчанием, а на прямой вопрос, требовал ли от майора в такой-то день и в такой-то час уйти со своей земли, позволит считать, что так все и было. Мое присутствие в расщелине осталось недоказанным. Подозрение же оставалось. По пути домой к ужину Куив-Смит наверняка клянет себя за то, что сразу не вышел к углу оград.
Итак, что ему было известно? Вероятно, он понял, что ранен я несерьезно; с речки ушел я своим ходом и скрыл следы, следов крови нигде не оставил. Куда я мог деться? Охотясь, он наверняка обшарил всю землю Паташона и двух-трех других фермеров. Нигде моих следов не было, кроме моей расщелины, и он знал, что там была моя штаб-квартира. Там ли я сейчас? Очевидно, нет, но могу туда вернуться; за расщелиной стоило продолжать следить, пока полиция или кто-то из людей не сообщит о моем появлении в другом месте.
Его дальнейшие шаги в общих чертах были предсказуемы. Если он начнет бродить вокруг пастбища Пата в дневное время, то рискует подвергнуться наскокам или даже судебному преследованию, а привлекать к себе внимание большим скандалом он ни за что не станет. Стало быть, днем он будет сидеть где-нибудь на горке или в самой лощине, или за изгородью Паташона. К ночи он станет действовать активнее или заляжет прямо на пастбище Пата.
Мне стало ясно, что такими методами вход в мое подземелье ему не найти, но при единственном условии: если я приведу его в порядок и не буду им пользоваться. Ни кустика, ни ветки не должно быть смещено со своего места, не сломано ни единой травинки, не должно упасть ни крошки земли с моей одежды.
Как ни тяжко, я примирился с необходимостью замереть в своем логове и терпеть. Под землей я оставался девять дней.
Я не позволял себе ни курить, ни готовить пищу; ее у меня было достаточно: много орехов и большая часть консервов, принесенных во время последнего выхода в Биминстер, оставались целы. Воды у меня было с избытком. Она собиралась в желобках песчаника, пробитых по стенам наподобие разделки обшивки, и стекала на пол. Чтобы она не подмыла дверцу, я проделал для нее два выхода в полдюйма диаметром, просверлив их надетым на палку консервным ножом. Днем я эти выходы затыкал, чтобы Куив-Смит не заметил странных ручейков.
В берлоге моей было очень тесно. Внутренняя камера заполнена месивом сырой земли, и я пользовался ею как уборной. Отрытое первым жилое пространство имело объем трех собачьих будок, и я там лежал на своем мешке или внутри мешка. Расширить логово я не мог. Шум работы был слышен в лощине.
Часть каждого дня я проводил стиснутый в расширенном дымоходе, высунув голову наружу. Это я скорее делал не ради свежего воздуха, а чтобы поменять позу. Прикрывавший меня круглый густой куст был настолько плотным и так затенен соседними кустами и живой изгородью, что свет дня я видел, только когда солнце было на востоке. В лишенной листвы середине куста была такая жидкая атмосфера, что она старалась дополнить себя падающей сверху пылью и всяким мусором, а также копотью моего очага, оседающей на нижней стороне листвы.
