Валентина нарадоваться не могла, глядя на своих замечательных детей, а Роман именно тогда стал ненавидеть Ванечку еще больше. За что?
Скандалы возникали совершенно на пустом месте! Вот тогда…
Дочка только-только начала произносить внятные слоги, и Роман, вернувшись с работы, стал просить привычное: «Катенька, скажи "папа"!» И так раз сто подряд. Катька поначалу слушала, давая себя целовать и тискать, а потом вдруг резко оттолкнула отца, сказала громко и внятно: «Ваня!» — и потопала к брату. Забралась к нему на колени, вцепилась ручонками в шею и гордо произнесла еще раз: «Ваня!»
Валентина умилилась, обрадовалась: какая малышка умница, как братика любит! А Романа чуть от злости не разорвало. Вскочил как укушенный, и через секунду входная дверь — бабах!
Вернулся вроде не такой злющий, как уходил. Позвал дочку, показывая мохнатую игрушечную собаку. А Катюшка не услышала, они как раз с Ваней баловались на ковре. Роман в комнату влетел, малышку за руку как рванет, подхватил и ну трясти, как куклу:
— Я тебе отец или кто?
Катька разревелась, не то от боли, не то от испуга. А потом изловчилась и как куснет отца за щеку! Тот от неожиданности ее из рук выпустил, она — шмыг к Ване, как в укрытие. Роман вообще озверел! Дочку у Вани выхватил и давай по попе шлепать!
— Отвечай, когда отец зовет! — Раз по попе. — Прибью сучку! — И еще раз, еще…
Катька орет, Ваня застыл как вкопанный. Валентина тогда первый раз на мужа голос повысила, отобрала девочку, унесла успокаивать.
Ночью, когда дети уже спали, они с Романом поругались. Так серьезно — тоже впервые. И было из-за чего! Роман вдруг стал говорить, что Ванечку надо отправить в деревню. Или сдать в интернат для дебилов.
— Какой он дебил? — возмутилась Валентина. — Он же отличник!
— Он девчонку против меня настраивает! — брызгал слюной Роман. — Чтоб я свою родную дочь пальцем тронул? Это все он. Смотрит как звереныш, того и гляди, кинется и зубами в горло вцепится! Он нас всех ненавидит! И Катюшку тоже. Сделает с ней что-нибудь — глазом не моргнет!
— Ты что, — ужаснулась Валентина, — сдурел? Он ее больше всех любит!
— Притворяется! Он же псих!
— Сам ты псих! — обиделась она за сына.
А Роман этого уже не стерпел и со всего маху и влепил ей пощечину.
Конечно, утром пришлось прикрывать распухшее лицо, чтоб сын не увидел, а Ванечка вдруг спрашивает:
— Это Роман тебя? За что? За меня?
— Да что ты, сынок, — заторопилась она. — Роман, он же мухи не обидит! Это я в темноте об косяк ударилась. Пошла ночью пить, вот и…
— Я все слышал, — не дал развиться ее вранью Ваня. — Сначала он Катьку побил, а потом тебя. Вырасту — убью!
— Ты что такое говоришь, сынок? — Вот тогда Валентина по-настоящему испугалась, вспомнила, что он ей накануне говорил про свои странные мечты, значит, не шутил. — Он же о тебе, как отец, заботится, обеспечивает.
— Все равно убью, — пообещал Ваня. — За тебя и за Катьку. Чтоб знал.
Оказывается, наблюдать за самим собой сверху очень интересно! Он же никогда не видал, как во время секса они с Алкой выглядят со стороны! А тут типа порнушку смотришь. Алка стонет, спину выгибает, будто мостик делает, а он сам как заведенный! И вдруг картинки начинают странно расплываться. Натекают одна на другую, как молоко, разлитое по столу. Перемешиваются. То вдруг вместо Алки под Ваней оказывается ее бабка — вот жесть! — и извивается и орет утробно и зычно: «Давай еще! Не останавливайся!» То Алка превращается в маленькую Катьку и Катькиным же голосом просит: «Возьми меня на ручки, у меня ножки устали!» А когда Ваня поднимает ее на руки, Катька вдруг крепко охватывает его поперек туловища длинными ногами и начинает ерзать на нем, как всадник на лошади. «Ты что, нельзя, — ужасается Ваня. — Ты еще маленькая и потом — сестра!» Но Катька не слушает, улыбаясь особенной Алкиной улыбкой, оттягивает ворот футболки, обнажая грудь, а белья на этом месте она вообще никакого не носит, чего носить, если и грудь еще даже расти не начала, так, розовые прыщики, и требовательно притягивает к груди Ванину голову: «Поцелуй!»
— Сдурела? — возмущенный и злой Ваня сбрасывает с себя невменяемую от страсти сестру, та шлепается на пол и, слава богу, все-таки оказывается Алкой.
«Во, бред!» — облегченно выдыхая, сам себе поражается Ваня. Оглядывается по сторонам и все понимает.
Оказывается, он снова парит под высоким потолком. Даже выше того круглого многолампового светильника, что жег глаза в самый первый день.
Правда, это не та, знакомая палата, где он провел последние дни. Хотя эта тоже знакомая, но не та. Внизу две кровати. На них — два тела. Между телами протянуты какие-то трубки, по трубкам течет что-то красное.
Ваня опускается чуть ниже, потому что хочет понять, что же там, внизу, происходит. Что за люди, что за трубки. Меж кроватями сидит медсестра, внимательно наблюдая за током красной жидкости и фиксируя, правильно ли дрыгаются тоненькие стрелки на каком-то приборе. Чуть сбоку — монитор. На нем зеленая прыгающая диаграмма. Время от времени медсестра взглядывает на экран и записывает на бумажку какие-то цифры.
Тот, кто лежит на левой кровати, Ване очень хорошо знаком: бледное лицо, черные волосы, синеватое от проступающей щетины лицо.
«Это мой брат, — спокойно понимает Ваня. — Просто я этого пока не знал. В детстве потерялись, а теперь — нашлись. А мать сказать боялась. Зато теперь как обрадуется!»
На душе становится светло и празднично, так всегда бывает, если вдруг случается то, чего очень долго ждал и уже не верил, а оно — раз и произошло. В Ваниной жизни такое бывало всего один раз. Лет в пять.
Он сильно, просто до дрожи, хотел велосипед. Маленький, блестящий, трехколесный. Такой, на каком каталась по коридору в старой квартире толстая девочка Лейла. И чтоб на руле светился настоящий фонарик. И Ваня все время просил и все время ждал, хотя мать и говорила, что на велосипед денег нет. А потом вдруг приехала бабушка и привезла Ване его мечту. И он неделю не мог заставить себя на него сесть. Только любовался и гладил. И разговаривал с ним как с живым. И даже имя ему придумал — Пират — так бы он назвал щенка, если бы вдруг…
А вот теперь появился брат. Старший. О брате Ваня мечтал, пожалуй, еще больше, чем о щенке. Эх, если бы он нашелся, когда в их доме появился этот урод отчим… Да вся жизнь сложилась бы по-другому! Пусть бы только Катька родилась. И все. А потом…
Почему брат лежит на кровати? Это же больница? Заболел? А он, Ваня, болтается тут, под потолком, бездельничает, вместо того чтобы помочь. Непорядок!
— Ну что там? — слышит Ваня мужской голос и моментально его узнает. И успокаивается, потому что раз брат разговаривает, значит, не так уж ему и плохо.
— Ничего хорошего, — отвечает медсестра. — Нужна еще кровь.
— Так берите!
— Куда больше? — отвечает ворчливый мужской голос, незнакомый.
Оказывается, у второй кровати сидит еще и какой-то мужик, тоже в зеленой врачебной форме.
«Что-то там у них не ладится», — понимает Ваня. Иначе чего бы этот мужик вдруг сдернул шапочку и принялся тереть свой морщинистый, весь в испарине, лоб?
— Нельзя больше, — виновато поясняет медсестра. — Что мы потом с вами делать будем? Критическая норма.
— Берите! — приказывает брат. — У меня неделя отгулов, отлежусь, восстановлюсь. Не терять же нам парня!
— Ты бы, Миша, не геройствовал, — устало возражает мужик. — Кто он тебе? Сват? Брат? Не жертву спасаем — убийцу! Кому оно надо?
Ваня не слышит, что отвечает брат. Ему вдруг становится интересно, кто лежит на второй кровати. Что за убийца?
Он спускается чуть ниже и, паря точно на уровне светильника, заглядывает в лицо этого второго. Нет, этого он не знает. Светлые короткие волосы, серое, будто припудренной синькой, лицо. От подглазьев к крыльям носа, охватывая треугольником губы и подбородок, ползут мертвенно-черные тени. Кто это? Что-то знакомое все-таки проглядывает в чертах лица. Может, встречались в городе. Хотя где он мог пересечься с убийцей? Никогда ни с какими уголовниками не корешился, даже не видал, как они выглядят. А с чего вдруг Ванин брат дает ему кровь?
— Ну, что там? — требовательно спрашивает брат.
— Вроде получше, — неуверенно-радостно отвечает медсестра.
— Лучше, лучше, — вторит ей пожилой врач и снова промокает лицо. — Считай, спас парня. Только для чего? Для тюрьмы? И что он там, безрукий, делать станет? Может, для него как раз помереть — лучший выход? По крайней мере, ни суда, ни позора.
— Иголку выньте из меня, — устало просит брат, — надоело. Я посплю?
* * *
Петр Максимович Зорькин и сам плохо понимал, что на него нашло. Обложенный присланными из архивами документами, он плевался, чертыхался и — ничего не понимая — продолжал читать документы дальше!
