Ознакомительная версия.
Где-то что-то не заладилось в канцелярии высших сил, и вот эта власть досталась именно ему. Вскоре он стал щедро ею делиться, ведь смысла и ценности ее не понимал, раздавая направо и налево права и свободы и тем подрывая абсолютизм.
Неужели прав был Громыко, бросив с досадой в его адрес: «Не по Сеньке шапка государю…»?
Даже закаленный сталинской школой Никита Хрущев испугался, не пошел слишком далеко, почувствовал – еще пара шагов к свободе, и вернуться к прежней жизни не удастся…
Горбачев начал с того, что невиданными привилегиями духа наделил свое ближайшее окружение: позволил открыто оспаривать свою точку зрения на заседаниях Политбюро. И осмелели соратники, высказывались открыто, без боязни, а попутно теряли к нему уважение, потому что более не испытывали страха. Потом он декларировал и административным порядком внедрил в стране гласность сиречь свободу слова, а также иные вольности. Формально они всегда провозглашались Основным законом страны, но придерживались его выборочно, поскольку что-то подсказывало предшественникам Горбачева, что точное исполнение Конституции неминуемо приведет СССР к краху.
Он пошел в народ, позволял критиковать себя, эмоционально реагировал на замечания в свой адрес, вступал в дискуссию. Люди восприняли это все как проявление слабости.
Дивясь поступкам нового вождя, народ забеспокоился. Заигрывания с массами в СССР допускались только перед лицом больших несчастий. Но что могло угрожать богатой ресурсами и интеллектуальным потенциалом нации?
– Нет, реформы в СССР нужно было осуществлять жесткой рукой, диктаторскими методами. Никакого делегирования власти, никаких дискуссий, а полностью ручное управление ситуацией, – не отрывая взгляда от горизонта, произнес Горбачев. – Отправил бы на пенсию этих м…ов, не было бы сейчас танков в Москве…
Он давно понял, что перестарался, и в последнее время силился вернуть на рельсы сошедший с них тяжеленный состав. Союз можно и нужно сохранить, считал Горбачев, и ему казалось, что он делает для этого все, что только возможно.
– Отпуск этот мне, конечно, никчему, – продолжал размышлять вслух президент. – Не нужно было ехать! Но Рая…
Он обернулся посмотреть, не слышит ли охрана. Заметил своего «личника» в отдалении, не достаточном для того, чтобы расслышать его слова.
* * *
Не только Горбачев верил в возможность сохранения Союза. Друзья и враги, маститые экономисты и политологи, практики и теоретики, цэрэушники и моссадовцы, наконец, диссидентствующая «гнилая» интеллигенция – все сходились в оценке, что система хоть и порочна, но стабильна.
Неэффективность производства, неоправданные затраты, распыление сил, средств, ресурсов, миллиарды на пополнение военных складов («все для фронта, все для победы» над будущим врагом), наконец, тотальный дефицит – все так… Но колосс не мог рассыпаться под гнетом этих проблем, поскольку на другой чаше весов имелись баснословные богатства, пронизавшая все общество тайная служба и… нет, не долготерпение, а скорее, апатия граждан и их способность приспосабливаться к любым условиям, жить, невзирая на внешние неудобства, доставать, пробивать, устраиваться.
Опять же, по сравнению с лишениями прошлого, эпоха развитого социализма и впрямь была райским периодом в жизни Союза. Ну, реже стала на прилавки выбрасываться колбаска, ну, профилактировал КГБ каких-то там диссидентов, боролся против распространения видеомагнитофонов. Простых людей это никаким боком не касалось.
Всерьез задуматься о реформах способны были немногочисленные, доведенные до отчаяния интеллектуалы, но ведь и они не могли не чувствовать своим слабохарактерным нутром, что шансов нет. Полученные в дар от эпохи оттепели отдельные (не коммунальные) кухни давали возможность вслух, в компании близких и доверенных людей, выражать свои контрреволюционные воззрения.
Большинству этого было достаточно, чтобы выпустить протестный пар.
В общественных местах, то есть на работе, в магазинах, на партийных и комсомольских собраниях здоровые умом граждане принимали участие в большой игре в веру в идеалы, но повсюду, снизу до самого верха, имел место слабо прикрытый саботаж. Уже при Леониде Ильиче постановления властей не всегда выполнялись – дело неслыханное в «усатые» времена. Без террора советская экономическая модель, как без стержня внутри, разваливалась, и кончина ее была предопределена. И в этот самый переломный момент Генеральным секретарем партии становится Горбачев и выдвигает идею «косметического ремонта» советского здания…
Утопия! Система не могла принять косметического вмешательства – там подкрасить да тут подлатать… Медленно, но верно пошел грозный революционный процесс разрушения старого мира до основания. Пора было заканчивать с оттепелью и решаться на чрезвычайные меры. Но как, если на твоей шее ярмо из обязательств, кредитов под словесные обещания сданных рубежей, а еще сонм внутренних врагов?…
* * *
– Народ не понял меня, – сокрушался Горбачев, прогуливаясь по пляжу. – Так чего ж его жалеть? Может, и надо было с этими заодно… Страну спасаем, а не в солдатики играем. Ведь не договориться уже под улюлюканье толпы и злые анекдоты… Поздно. Но армия не решит проблемы – затянет в трясину. Если только не разрубить все одним ударом… А там уж история рассудит.
Михаил Сергеевич очень сильно тяготился своей доли. Порой ненавидел себя за нерешительность, колебания, двусмысленные приказы и рекомендации, лечащие не причины, а следствия тяжких заболеваний, от которых умирал Союз.
Как же повезло его предшественникам, что от самого назначения до всесоюзной гражданской телепанихиды под «Лебединое озеро» те меньше думали, а больше следовали незыблемым принципам! Руководили страной с помощью генералов, как армией, где каждый боец знал свой маневр, а предателей быстренько прибирали «к ногтю». А Горбачев в своей собственной державе, где он, согласно статусу, мог быть одновременно и царем, и Богом, вынужден был к закату своего правления лоббировать, а не распоряжаться.
Упустил момент! Всего года три назад генсек считался всесильным. Весь мир лежал у его ног и вся номенклатура, сверху донизу, готова была беспрекословно плясать под его дудку. Прикажи Горбачев членам ЦК повеситься, придя на службу поутру, – они бы лишь поинтересовались, приносить с собой веревки или будут выдавать казенные…
Теперь все было не так. Он уже давно чувствовал себя разведчиком в тылу врага. И это в родной стране, которую любил, которой был до конца предан и ради ее спасения готов был пойти на все!
Но на все ли?
4 августа, улетая из Внуково в Крым, уже ступив на трап, он обернулся к группе провожающих и сразу обратил внимание на бледное, сосредоточенное лицо министра обороны Язова. Тогда он вернулся к ним (дурная примета: всегда делал вид, что не верит в эту ерунду, но сам неизменно верил – по природной своей осторожности, на всякий пожарный случай) и прошептал маршалу на ухо очень тихо, так, чтобы больше никто не расслышал:
– Дмитрий Тимофеевич, ты вот что: действуй по обстоятельствам. Если потребуется, действуй жестко.
Язов расцвел, вытянулся почти по стойке «смирно», как бравый солдат, всем видом своим говоря: «Тебе, Михаил Сергеевич, давно уже надо было того… а не переживай, только прикажи, мы уж расстараемся…»
Горбачев вспомнил, как тут же оговорился, испугавшись грозной решимости, исходящей от седого воина:
– Но только без крови, осторожно. Надо все взвесить, обдумать…
Поостерегся давать Язову карт-бланш… Что же, получается, в который раз не хватило мужества пойти до конца?
Нет, он боялся дать им волю. Чтобы не натворили дел неописуемой глупости. Отстегни ошейники, сними намордники и, глядишь, уж нет Горбачева, а на его месте, например, Крючков… Нет, вряд ли, «гэбэ» не столь глупа, чтобы брать на себя всю ответственность.
А что же Андропов? Так всем тогда было ясно: Андропов долго не протянет, а как переходная фигура он многих вполне устраивал.
Но как не дать развалить страну? Распадется империя и не собрать второй раз, как сделали в 1918–1922 годах. Столько крови пролить, как в те годы…. Это невозможно! Да и где теперь взять таких палачей? И слава Богу, что негде… Опять же, народ нынче другой, не тот, что сотнями, тысячами, десятками тысяч ложился на плаху не ропща, да еще потом гордился миллионными жертвами ради торжества нового строя, ради победы в Отечественной войне.
Нет, изуверским насилием державу не склеить.
* * *
Мучительные думы одолевали президента прекрасным утром 19 августа в Форосе… В какой же момент он совершил свою главную ошибку? Ведь предупреждал Бейкер нашего посла Бессмертных в Вашингтоне, фамилии называл: Павлов, Крючков, Язов… Когда это было? 20 июня, два месяца назад.
Ознакомительная версия.
