Хоуп пошла в ванную, наскоро причесалась, подкрасила губы бледно-розовой помадой. Переодеваться ради него она не собиралась. И тренировочный костюм сойдет. Она пошла на кухню, включила чайник, сняла с полки маленький белый поднос, поставила на него кружки, молочник, сахарницу. Надо бы что-нибудь купить в кулинарии. Например, открытый пирог. Сейчас почти время пить кофе.
Хоуп подошла к музыкальному центру. В классической музыке она разбирается не слишком хорошо. А он, наверное, знаток… У нее есть диск «Величайшие оперные арии». И еще один — «Лучшие классические произведения». И «Паваротти и друзья». Остальное — пестрая смесь. От Синатры до Лаурики Раунх, Селин Дион и Брайана Адамса. Она поставила диск с Дион. Беспроигрышный вариант. Прикрутила звук до минимума. Услышала, как свистит чайник. Постояла у раздвижных дверей, посмотрела на свой крошечный садик, на свой оазис размером с почтовую марку, который она создала собственными руками, даже посадила газонную траву, кусты и цветы. Сейчас она готовилась к весне.
На лицо упали капли дождя. Хоуп подняла голову. Небо затянуло тучами, капли дождя были мелкие и легкие. Вовремя она закончила работать в саду. Она закрыла дверь, села в кресло, посмотрела на часы. Ван Герден приедет с минуты на минуту. Глаза рассеянно пробежали по сосновому стеллажу, который она купила в магазине подержанных вещей и покрасила сама, когда была еще практиканткой.
Интересно, любит ли ван Герден читать? Ричард не любил. Ричард обожал новости. Газеты, телевизор, «Тайм», «Экономист», сводки по радио, шестичасовые выпуски по утрам — все, что угодно. Хоуп ему потакала. Их отношения были игрой в одни ворота. Она давала, он брал. Она дарила, он принимал подарки.
Наконец ван Герден позвонил. Хоуп встала, посмотрела в глазок, увидела его и отперла дверь. Он немного промок; на лице — смятение. Как обычно.
— Входите! — пригласила она.
Ван Герден мельком оглядел просторную кухню-столовую, гостиную, подошел к стойке для завтрака, вытащил бумажник, достал оттуда стопку банкнотов, пересчитал. Положил деньги на стойку.
— Я свое дело сделал, — сказал он, не глядя на нее.
Хоуп подумала: он кажется таким беззащитным!
Интересно, почему при первой встрече он так ее напугал? Синяк под глазом переливался всеми цветами радуги, а разбитая губа почти совсем зажила. Он положил последний банкнот на кучку денег.
— Мы в тупике. След давно остыл. Дело началось не десять месяцев назад. Оно началось, когда Смит сменил имя, то есть очень давно. Слишком давно для нас. Тут ничего не поделаешь. — Ван Герден скрестил руки на груди и прислонился к стойке.
— Хотите кофе? — негромко спросила Хоуп.
— Аванс… кофе? Да, не откажусь. — Ее предложение застигло его врасплох.
Хоуп обошла его, взяла чайник, снова поставила на огонь, насыпала в каждую кружку по чайной ложке кофе.
— К кофе у меня ничего нет. Печь я не умею, — сказала она. — А вы?
— Я… нет, — ответил он с плохо скрываемым раздражением. — Расследование…
— Садитесь, пожалуйста, поговорим. — Голос мягкий. Вдруг Хоуп стало смешно: он так сосредоточен, что она заранее может угадать, что он скажет. Его жесты свидетельствуют о тревожности, о том, что он чувствует уязвимость своей позиции. Он проиграл, хотя схватка еще не началась.
— Да, — сказал ван Герден, садясь на край стула.
Она подумала: ему сейчас очень, просто невероятно не по себе.
— Как любите кофе?
— Черный, без сахара. — Спохватившись, гость добавил: — Спасибо.
— Я ценю вашу искренность.
— Вам тоже придется признать, что мы зашли в тупик.
— Но попробовать все равно стоило.
— Хотя вы тут ничего не можете поделать.
— Знаю.
— Я специально приехал, чтобы сообщить вам это.
— Вот и хорошо, — сказала Хоуп.
— Что говорил вам Кемп?
— Кемп понятия не имеет о нашем расследовании. — Она разлила кипяток по кружкам.
— Обо мне! Что он говорил вам обо мне?
— Сказал, что, если вообще возможно отыскать завещание, только вы сможете его найти. — Она поставила на стеклянный стол белый поднос. — Угощайтесь!
Ван Герден взял кружку, повертел ее в руках, поставил обратно на поднос.
— Как он мог сказать такое, раз он понятия не имеет о расследовании?
Хоуп Бенеке наклонилась вперед, налила себе молока, размешала сахар.
— Разумеется, Кемпу известно, что у меня есть клиентка, которая ищет завещание, похищенное грабителями. Он знает, что дело некоторым образом уголовное. Вот почему он порекомендовал мне вас. Он сказал, что вы — лучший. — Целую секунду ей ужасно хотелось добавить: «Не такой, как все, но лучший», но она благоразумно промолчала и поднесла кружку к губам.
— Что еще он говорил вам обо мне?
— Больше ничего. Почему вы спрашиваете?
— Потому что… ваше сочувствие мне не нужно.
— Я и не думала вам сочувствовать. Просто, раз вы считаете, что поиск завещания — дохлый номер, значит… — Хоуп захотелось спровоцировать его, вывести из себя.
— Я не об этом деле, — с досадой возразил ван Герден.
— Пейте кофе.
Гость послушно кивнул, снова взял в руки кружку.
— Из-за чего вы пришли к выводу, что дело тупиковое? — миролюбиво спросила Хоуп.
Ван Герден подул на кофе, задумался.
— Сегодня утром я побывал в отделе по борьбе с незаконным оборотом наркотиков. И у соседей ван Ас. Не знаю, как объяснить… Я вдруг понял… Хоуп, у нас ничего нет. И вам придется с этим смириться. Вы ничего не сможете поделать.
Она кивнула.
— Знаю, ван Ас будет разочарована. Но если бы у них не было таких странных отношений…
— Я поговорю с ней. Насчет этого не волнуйтесь.
— Да я и не волнуюсь. Возможно, она тоже ничего не…
— Не может поделать.
— Совершенно верно.
— Где вы научились готовить?
Вдруг он посмотрел ей в глаза:
— Хоуп, что происходит?
— О чем вы?
— Я пришел, чтобы сказать, что вы с ван Ас можете забыть о завещании, а вы говорите о кулинарии? Что происходит?
Она откинулась на спинку кресла, закинула на стол ноги в кроссовках, поставила чашку на колени.
— Вы хотите, чтобы я возражала вам, спорила с вами? — негромко спросила она. — Вы сообщили мне свое профессиональное мнение, и я с ним согласна. По-моему, вы хорошо поработали. Кроме того, вы внушили мне несказанное уважение тем, что вернули деньги. Человек менее порядочный затягивал бы дело до бесконечности.
Ван Герден фыркнул.
— Я подонок, — сообщил он.
Хоуп промолчала.
— По-моему, Кемп рассказал вам про меня что-то еще.
— Что, по-вашему, он мне про вас рассказал?
— Ничего.
Он как ребенок, подумала Хоуп, наблюдая за гостем. Пьет кофе и смотрит куда-то в пространство. Теперь в нем явственно просматривалось сходство с матерью: верхняя часть лица, глаза… Интересно, каким был его отец?
— В сейфе было что-то еще. И это «что-то» — ключ ко всему.
— Там могло лежать все, что угодно, — кивнула Хоуп.
— Вот именно, — сказал ван Герден. — Для того чтобы рассмотреть все возможные варианты, и года не хватит.
— А если бы у вас было больше времени? Сколько времени вам нужно?
Он смерил ее пристальным взглядом — проверял, не издевается ли она, не смеется ли над ним.
— Не знаю. Несколько недель. А может, и месяцев. Удача. Нам нужна удача. Если бы ван Ас хоть что-нибудь вспомнила. Или видела. Если бы в сейфе находилось что-то еще…
Нагел говорил: человек сам творит свою удачу.
— Вы сейчас еще над чем-нибудь работаете? — спросила Хоуп.
— Нет.
Ей так ужасно хотелось расспросить его о нем самом, о его матери, о том, кто он такой, почему стал таким… Сказать, что его агрессия бессмысленна, ей известно, что кроется за его защитной стеной. Она верила: ван Герден может снова стать таким, каким, по словам его матери, он был когда-то.
— Я пошел.
— Может быть, когда-нибудь мы еще поработаем вместе.
— Может быть. — Ван Герден встал.
Должен признать, что меня по-прежнему завораживают малозаметные перекрестки, развилки на жизненном пути, которые редко бывают нанесены на карту, редко снабжены указателем. Их можно разглядеть, только если оглядываться назад.
Я решил стать полицейским, потому что одним субботним днем подглядывал в дыру в заборе? Я пошел служить в полицию, потому что детектив дал мне второй шанс, согрел меня — в каком-то смысле заменил отца? А может, я поступил в полицию, потому что мой отец умер молодым? Поступил бы я в полицию, если бы не вожделел Баби Марневик? Или если бы Баби Марневик не убили?
В те дни в кинотеатрах перед началом сеанса крутили рекламу сигарет «Голуаз». На экране появлялся французский художник, который рисовал углем или, может быть, карандашом. Сначала казалось, что он рисует голую женщину — сексуальная грудь, бедра, талия. Но по мере того как он продолжал рисовать, женская фигура становилась невинным французом в берете, с бородкой и сигаретой.
