Хоуп не сбавляла темпа, радуясь своей прекрасной физической форме. Ее дыхание было ровным и глубоким, по ногам разливалось блаженное тепло. Она не всегда была в такой форме, не всегда была стройной. На последнем курсе университета и в первые годы работы она стыдилась своих ног, ей не нравились очертания ее ягодиц, она плохо смотрелась в джинсах — результат питания в столовой университетского городка в сочетании с долгими часами занятий в библиотеке и собственной заниженной самооценкой.
Ричард не требовал, чтобы она худела. Хоуп знала, что ему нравятся ее рубенсовские формы. Вначале. Когда все в их романе было новым, когда он впервые провел руками по ее телу, глубоко вздохнул и сказал, посмотрев на нее сияющими глазами:
— Господи, Хоуп, какая же ты сексуальная!
Ричард с маленькой проплешиной, немногословный… Он любил взвешивать каждую проблему, рассматривать все за и против. А еще он питал настоящую страсть к новостям. Потом, когда их отношения уже утратили новизну, после минут страстной любви Ричард, бывало, вставал, включал телевизор и жадно смотрел новости. Или хватал «Тайм», включал свет и начинал читать. Надо же, «Тайм»! Ричард хотел на ней жениться. Точнее, он стремился к упорядоченной семейной жизни задолго до того, как Хоуп поняла, что ее чувства остыли.
— У тебя красная отметина на щеке, — сказал Ричард однажды летней ночью, когда они лежали в постели. Он ничуть не удивился; просто констатировал факт, как если бы делал доклад в университетской аудитории. После того как они уже много месяцев занимались сексом.
— У меня все тело словно огнем горит, — прошептала Хоуп, наполненная страстью и сочувствием.
— Странная отметина, — задумчиво продолжал Ричард.
Постепенно их отношения съеживались, усыхали; они умерли медленной смертью и превратились в прах, в пыль. Тогда ей пришлось многое в себе пересмотреть. Она поняла, что и сама во многом виновата. Нет, не то чтобы Ричард обладал той же беспристрастной способностью к самоанализу. Не многие люди способны подняться до самокритики. Во всяком случае, не Ричард. Он был настолько доволен собой, что даже не видел необходимости в самокопании.
А Хоуп пришлось пересмотреть свою жизнь. В результате она пришла к выводу, что недовольна собой. Ей неуютно наедине с собой. И речь идет не о фигуре и не о привычках. Поэтому она сделала две вещи. Уволилась из адвокатской конторы «Кемп, Смютс и Бредт». И начала бегать трусцой. И вот она бежит по пляжу Блауберг, подтянутая, стройная, лишившаяся Ричарда, — и ее преследует образ сорокалетнего отставного пьющего полицейского (кстати, сколько ему лет на самом деле?).
Почему он ее волнует? Потому ли, что так сильно отличается от Ричарда? Потому, что он такой непредсказуемый и ранимый? Потому, что его мать… Должно быть, Джоан ван Герден прочитала ее мысли.
Солнце медленно гасло. Хоуп подняла голову. Над бухтой, над горой, нависла пелена облаков. Надвигается очередной циклон. Зима в этом году холодная. Не такая, как прошлогодняя. Погода — как жизнь. Она очень изменчива. Иногда жители Кейптауна подолгу не видели солнца, но, бывало, в промежутке между затяжными дождями случались и такие вот хрустальные дни.
Ван Герден терпеливо, словно бродячий торговец, обходил дома жителей Морелетта-стрит и задавал вопросы.
Никто не знал Йоханнеса Якобуса Смита.
— Вы ведь понимаете, мы здесь живем довольно закрыто.
Он опросил ближайших соседей Смита и ван Ас.
— Иногда мы перекидывались фразами поверх забора. Они были очень тихие люди.
Никто ничего не видел и не слышал.
— Мне показалось, я услышал какой-то звук, похожий на выстрел, но, возможно, это было что-то другое.
Почти всем соседям было неловко от его расспросов; ван Герден понимал, что нарушил их привычный субботний распорядок. Они были вежливы, но не слишком дружелюбны. Проявляли сдержанное любопытство.
— Вы что-нибудь нашли? Вы кого-нибудь арестовали? Вы знаете, почему его застрелили?
Вот что волновало людей больше всего. Зверски убили их соседа, обитателя тихого квартала. Преступление произошло совсем рядом с их личной зоной безопасности; в бастионе «приличного» белого квартала появилась брешь. После того как ван Герден отрицательно отвечал на вопросы, люди озабоченно морщили лоб и замолкали. Видимо, всем им хотелось, чтобы выяснилось: Смит тем или иным образом заслужил такую смерть, потому что с обычным, добропорядочным гражданином такое просто не может случиться.
Ван Герден не успел оглянуться, как уже опросил всех. Пора было ехать в Филиппи повидать Вилли Тила. Тила, который звонил ему и звал: «Приходи ко мне работать!» Тила, который утешал его, когда его жизнь лопнула, как перезрелый кровавый гранат. Ван Герден принимал утешение, потому что оно было ему нужно, но его податливость была ложью, большим обманом, потому что он всегда был подонком, с той самой первой кражи в книжном магазине. Потом он грешил глазами и мыслями, подглядывая через щель в заборе, а потом он обманывал Нагела. Он, ван Герден, всегда был с гнильцой, только гнильца пряталась под поверхностью, как лава в жерле вулкана, готовая в любую минуту прорвать мягкую корку его мира.
Он резко затормозил.
Времени слишком мало!
До суда пять дней. Не успеть!
Ну, поговорит он с Тилом, ну и что? Он не боится, от разговора он не станет ни лучше, ни хуже, дело не в том, что он боится призраков, которых воскресит Тил. Просто нет никакой разницы. Потому что просто-напросто не хватает времени. И времени не хватает, и сведений.
И вероятности, что все изменится, тоже нет. Допустим, Тил скажет, как и где в восьмидесятых годах можно было поменять доллары. А может, и не скажет. Ну и что? Кто через пятнадцать лет помнит Йоханнеса Якобуса Икса? Можно навестить Харлеса Ньиваудта в Поллсмурской тюрьме или Виктора Ферстера, в какой бы тюрьме он сейчас ни сидел, и спросить, подделывал ли он определенное удостоверение личности и сколько ему за это заплатили…
Ничего не получится. За пять дней не успеть.
Из-за наркотиков у Ньиваудта совсем поехала крыша; и потом, прошло целых пятнадцать лет. Скорее всего, он ни черта не помнит.
В том-то и трудность. Ван Гердену приходится иметь дело с событиями, которые случились не десять месяцев, а пятнадцать лет назад. Кто-то знал, что в сейфе у Смита хранится нечто, за что можно и убить. Ван Герден понятия не имеет, что именно прятал Смит. В этом тоже надо себе признаться. Он понятия не имеет, что лежало в том сейфе. Можно до посинения раздумывать над происхождением поганого клочка бумаги. Можно строить смелые версии, пока он не подохнет со скуки. Там могло лежать все, что угодно. Коллекционные монеты. Золото. Алмазы. Ранды, доллары или игрушечные деньги для игры в «Монополию». Все, что угодно. А может, там были фотографии голого Билла Клинтона или «Спайс герлз», будь они неладны. Карта острова сокровищ. Ван Герден никогда не узнает, что именно лежало в сейфе, потому что след давно остыл, и он не сумеет вдохнуть в него жизнь ни с помощью искусственного дыхания рот в рот, ни с помощью дефибриллятора.
Он понимал, что он прав. Его вывод был основан не на одних размышлениях. Им руководил инстинкт. Все, что он знал, подсказывало ему, что на расследование уйдет масса времени. Недели. Месяцы прочесывания частым гребнем, разговоров, вопросов. А потом, может быть, кто-нибудь даст ниточку, зацепку, ухватившись за которую можно будет тянуть дальше.
Ван Герден свернул на перекрестке с Крайфонтейн, повернул направо, под мост, а потом опять направо, к центру города. Где она живет — что она там говорила? В Милнертоне. Любопытно. По его представлениям, Хоуп Бенеке должна была обитать где-нибудь рядом со Столовой горой. У нее такая модная стрижка в стиле яппи и БМВ. Проклятая гора! Он ненавидит эту гору, ненавидит этот город, который соблазнил его попробовать вернуться: привет, дорогая, я дома, я опять детектив, ну разве не чудесно?
Когда зазвонил мобильник, Хоуп Бенеке подкладывала компост под олеандры. Услышав звонок, она сняла садовые перчатки, открыла раздвижную дверь, нажала кнопку «Прием вызова».
— Хоуп Бенеке.
— Я хочу вас видеть. — Голос мрачный, отрывистый.
— Конечно, — сказала она.
— Сейчас же. — Ван Герден уловил в ее голосе прежнее раздражающее участие: мол, я все понимаю и постараюсь проявить терпение.
— Хорошо.
— Не знаю, где вы живете.
— Вы где сейчас?
— В Милнертоне. У магазина «Пик энд Пэй».
Она объяснила, как ехать.
— Ладно, — бросил он и отключился.
— До свидания, Затопек, — сказала Хоуп в мертвую трубку. И улыбнулась про себя. Да, его не назовешь лучезарным человеком. Интересно, как он выглядит, когда смеется?
Хоуп пошла в ванную, наскоро причесалась, подкрасила губы бледно-розовой помадой. Переодеваться ради него она не собиралась. И тренировочный костюм сойдет. Она пошла на кухню, включила чайник, сняла с полки маленький белый поднос, поставила на него кружки, молочник, сахарницу. Надо бы что-нибудь купить в кулинарии. Например, открытый пирог. Сейчас почти время пить кофе.
