– То, что вы делаете для своего сына, заслуживает всяческих похвал, – произносит она с оттенком презрения в тоне. – Стольким рискнуть, и в итоге – слабая надежда, что ему удастся избежать ответственности… Скажите, вы что, действительно думаете, что сможете выкрутиться?
– Если коротко, то подумать у меня времени не было, – язвительно отвечает Алин.
– Очень жаль. Пожалуй, это единственное, что вам следовало сделать.
– Это не моя вина. Я просила пару минут на раздумья. Но мне их не дали.
Жермен Дэтти коротко вскидывает брови, словно подтверждая, что в магазине действительно был тот еще переполох и что Алин пришлось действовать по наитию.
Не отрывая глаз от дороги, Алин истолковывает молчание старухи как несогласие, пусть и безмолвное.
– Уверена, вы такую ошибку совершить не рискнули бы, – продолжает она все более едко.
– Почему это вы так думаете? – не может сдержаться задетая за живое Жермен.
Алин криво усмехается.
– Ну, не знаю… Мне кажется, что, помимо себя самой, вас вообще мало что интересует. И под «мало что» я подразумеваю людей.
Теперь очередь пожилой дамы презрительно и иронично улыбаться. Она хочет ответить, но внезапно на нее наваливается давящая усталость. Взгляд ее затуманивается, и, уже не думая о том, чтобы парировать атаку, она поворачивает голову и погружается в умиротворяющее созерцание рекламных щитов.
Укрыться в безразличии, непроницаемом для нападок…
Отгородиться от эмоций, которые делают тебя слабее.
Облачиться в латы высокомерия, чтобы больше не страдать.
Слова вертятся в голове, и картинки, и воспоминания… Жермен Дэтти пытается совладать с потоком реминисценций, сбежавших из потаенных уголков ее памяти. Ну почему эта идиотка докторша так напоминает ее в том же возрасте? Как и она сама, эта женщина наделена смелостью, граничащей с безрассудством, и с той же наивностью верит, что справедливость восторжествует над безжалостными рисками обыденности, и так же дерзко следует по своему пути, потому что считает его правильным. Надеяться, а не рассуждать, побеждать, если не получается убедить… Ей знакома эта висцеральная потребность следовать только своим убеждениям – она помогает жить, вибрировать, чувствовать, ощущать. И к черту последствия, потому что запал убежденности – всегда лучше, чем холодный анализ…
– Хорошо, что вы всегда точно знаете, что нужно делать, – зло выдает она, но не ради поддержания разговора, а для того, чтобы прервать вереницу картинок, всплывающих на поверхности памяти. – Все ради любви к сыну, просто потому, что вы – мать. Голос крови! Не смешите меня…
– Ничего я не знаю, – спешит возразить Алин. – У меня не было выбора.
– Неправильный ответ. Выбор есть всегда.
– У вас, конечно же, детей нет.
– С чего вы взяли?
На лице Алин появляется гримаска сомнения: приподнимаются брови, в уголках губ появляются морщинки.
– Считается, что выбор есть всегда, – отвечает она. – Но это глупость, за которую цепляются люди, которые никого не любят, кого пугает даже мысль, что потом можно о чем-то пожалеть. Такие люди, как вы! Я таких терпеть не могу.
– Такие, как я? – оскорбляется Жермен Дэтти. – Что вы под этим подразумеваете, позвольте спросить?
– Люди, которые все и всех критикуют и ведут себя асоциально, – из одного лишь страха выглядеть смешными. Потому что, когда любишь, сочувствуешь или делаешь что-то для другого, всегда есть риск показаться смешным.
Старая гарпия ненадолго замолкает. Эта молодая дурочка начинает серьезно раздражать ее своими дешевыми рассуждениями и идеями, притянутыми за уши. Что ж, если она хочет услышать правду, она ее получит!
– И что мы имеем? Твой сынок стреляет в паренька, едва достигшего совершеннолетия, без предупреждения, под предлогом, что тот пытается смыться. Ты берешь невинных людей в заложники и без малейших колебаний стреляешь в колено бедному парню, который тебе ничего не сделал, – по крайней мере на тот момент. И все это – ради безопасного будущего своего отпрыска! – выдает она, намеренно переходя на «ты», чтобы подчеркнуть свое пренебрежение. – Но это не считается! Это я веду себя асоциально и критикую всех и вся!
Отповедь сочится ядом, и Алин надолго замолкает. Она перебирает в уме все свои беды, все так же глядя на дорогу. Но Жермен Дэтти приберегла напоследок еще одну стрелу.
– Ладно, если бы от всего этого был хоть какой-то толк! Если бы у парня прибавилось мозгов от того, что он научился шпиговать кому-то свинцом спину! Но готова спорить на что угодно: это не помешает ему вышвырнуть тебя на свалку при первой возможности, когда ты станешь ему не нужна!
– Эй, это уже слишком! – вмешивается в разговор Тео. – Если я вам не нравлюсь, так и скажите!
– Это я и пытаюсь сказать, малыш! – гримасничает старуха. – Это я и пытаюсь сказать.
Жестокая откровенность Жермен Дэтти заставляет мать и сына Верду замкнуться в себе. Раздражительная старуха в душе торжествует: ее слова достигли цели. В зеркале заднего вида отражаются глаза Алин, а в них – вопросы, бесконечные вопросы. И ей есть о чем подумать! Те же вопросы задавала себе Жермен, когда все ее непоколебимые убеждения разбились вдребезги. В тот день, когда судьба предъявила счет, который раздавил ее, как рухнувший на голову дом. Когда на поле битвы осталась жизнь, растоптанная в крошки, уносимые всеми четырьмя ветрами…
После такого никто и никогда не встает.
Так случилось и с Жермен Дэтти: она не встала. Та, которая с самого детства привыкла стоять гордо, как пилон, вздымающийся к небу и не поддающийся никаким жизненным бурям. Но настал роковой день, и она согнулась под грузом упреков – поникла и… села.
Чтобы никогда больше не вставать.
Бухгалтер и рецепционистка наблюдают за агонией Леа Фронсак, не имея возможности ей помочь. Жуткое зрелище: тело, бьющееся в попытке избежать асфиксии, напрасная битва за глоток кислорода, пытка – молниеносно короткая для постороннего взгляда, но такая долгая, жестокая, полная страданий – для жертвы…
Когда тело молодой женщины содрогается в последний раз и застывает, оба затаивают дыхание – тщетное проявление солидарности перед неизбежной развязкой.
Софи Шене не может отвести глаз от неподвижного тела и не находит в себе сил противиться бушующим волнам ужаса, разрушающим плотину здравого смысла и сметающим на своем пути любую попытку рефлексии. Связанная и с кляпом во рту, рецепционистка отдается на волю страху и отвращению, а ее разум наотрез отказывается верить в происшедшее. Не имея возможности выразить всю глубину своего ужаса жестами и голосом, она погружается в нервную, безмолвную летаргию.
Щеки у нее мокрые от слез, и, кажется, еще немного – и неудержимые, душераздирающие рыдания, пробивающиеся через кляп, задушат ее саму.
У Тома Пессена все чувства обострены, и он на время оставляет попытки освободиться. Он смотрит, как его спутница сражается с подступающим безумием. Он тоже невольно затаивает дыхание, в то время как в голове появляется надежда, которой он пока не позволяет зреть. Но картинки уже тут как тут, переваливают через кордон совести: в смерти Леа Фронсак, за которую никто не несет прямой ответственности, он вдруг обнаруживает способ избавиться разом от всех своих несчастий.
Бухгалтер закрывает глаза. Он растерян. Он уговаривает себя. Сглатывает комок в горле. И наконец снова берет себя в руки.
Открыв глаза, он видит, что состояние Софи не улучшилось. Она рыдает, шмыгает носом, и каждый вдох дается ей с бóльшим трудом, чем предыдущий. Приступ кашля ухудшает положение. Она скрючивается на полу, кашляет, не может отдышаться.
Надежды Тома оживают – обретают форму, силы, становятся все безумнее. Хочет он того или нет, постыдное желание пропитывает собой каждую мысль, поглощает угрызения совести, усыпляет сомнения. Софи – единственная свидетельница его неверности. Если она сейчас умрет, как Леа Фронсак, его вину никто не сможет доказать…
Он предпринимает еще одну попытку прогнать от себя это гнусное желание. События последних часов перевернули его сознание. Смотреть, как умирают три человека, – такой ужас кого угодно выбьет из колеи. Он уже не помнит, где находится, он балансирует между возмущением и психозом, чувствует, как мутится разум. Столкнувшись с жестокостью ситуации, прежде неизведанной, его инстинкт самосохранения, что называется, закусил удила, и стало ясно: Тома Пессен, скромный бухгалтер, примерный супруг и образцовый семьянин, способен убить ради того, чтобы вернуться в комфорт своей обычной, ничем не примечательной жизни.
Это решение пугает и, несмотря на упрямые попытки его подавить как нечто немыслимое, навязывает себя наперекор всему и вся. Заставляет напряженно следить за каждым движением любовницы. Софи к этому времени уже справилась с эмоциями, и ее дыхание мало-помалу восстанавливается.
