— И выдающимся ученым, по общему мнению, — откликнулся мистер Рандольф, — хотя я, конечно, не разбираюсь в подобных вещах. А знаете ли вы, мисс Горст, что недавно он закончил труд по истории нашего рода, начатый моим дедом?
— Вы говорите о мистере Поле Картерете, полагаю?
При упоминании имени своего отца миледи метнула на меня страшный взгляд, возмущенный и гневный одновременно, но промолчала, а вскоре снова отвернулась прочь и бесстрастно уставилась в окошко.
— Может, Слейк был и неплохим ученым, но в части характера и склада ума он сильно уступал нашему деду.
Эти слова произнес мистер Персей, смотревший на брата с плохо скрываемым неудовольствием.
— Большинство представителей рода человеческого, — продолжал он осуждающим тоном, — бредут по жизни, точно овцы по пастбищу, нимало не интересуясь загадками, ежедневно окружающими их. Такое безразличие служит ко благу народов. Но профессор Слейк был человеком совсем другого сорта, одним из тех несносных чудаков, которые видят тайны и шарады во всем, даже там — и чаще всего там, — где нет ровным счетом ничего таинственного или необъяснимого. Как следствие, они никому не дают жить спокойно.
— Довольно, милый, — мягко промолвила леди Тансор, по-прежнему глядя в окошко. — Не стоит плохо говорить о покойных.
— Но ведь ты сейчас ведешь речь о высоком, благородном любопытстве, не так ли? — возразил мистер Рандольф. — А оно, безусловно, достойно восхищения.
— Только если направлено в правильное русло, — отпарировал его брат. — Для ученого пытливость ума является необходимым качеством; в обыденной жизни, однако, в иных особах подобная любознательность легко вырождается в вульгарное любопытство, превращающее пытливца в обычного докучателя, вечно сующего нос не в свои дела.
— Персей, милый, ты поговорил с доктором Пордейджем, как я просила?
Вопрос леди Тансор положил конец короткой диатрибе мистера Персея, во время которой я постаралась сделать вид, будто обмен мнениями между братьями прошел мимо моего внимания. Сперва я нарочно уронила ридикюль, а когда подняла, достала из него носовой платок и принялась протирать глаз, словно у меня там соринка, рассчитывая такими своими действиями создать впечатление, что я слишком занята своими мелкими делами, чтобы прислушиваться к разговору молодых людей.
— Пордейдж поехал прямо в Барнак с Глайстером, — сказал мистер Персей, — но вернется в Эвенвуд с Лансингом и остальными. Места там хватит.
Он бросил на меня выразительный взгляд, словно желая сказать, что в другом экипаже не должно было остаться свободного места — хотя слышал ведь, что миледи сама велела мне сесть к ним! — а потом поплотнее закутался в пальто и закрыл глаза.
Мистер Рандольф, заметив мое смущение, с сочувственным видом приподнял брови, а потом улыбнулся, словно извиняясь за высокомерные слова брата и напоминая мне, что между нами уже установились дружеские отношения, отделяющие нас от двух наших спутников.
Все дальше катили мы по большаку и вскорости достигли Стамфорда. На перекрестке у гостиницы «Георг» экипаж свернул на дорогу, что вела мимо ворот Берли-хауса — роскошной резиденции семейства Сесил — в деревню Барнак.
От самого Стамфорда мистер Персей молча сидел с закрытыми глазами, откинув голову на обитую тканью стенку кареты. Но когда мы въехали в Барнак, он внезапно выпрямился и взглянул на меня в упор.
— Кажется, вы увлекаетесь поэзией, мисс Горст? Вы читали сумасшедшего Клэра, нашего местного поэта-крестьянина?
Я призналась, что не читала.
— Он часто бывал в Барнаке, — сказал мистер Персей. — Вон там, в каменоломнях, где добывают песчаник.
Он кивком указал на изрытый карьерами пустырь за скоплением коттеджей.
— Можешь еще упомянуть мистера Кингсли, милый.
Теперь подала голос миледи — она вымученно улыбалась, словно каждое слово давалось ей с трудом.
— Кингсли? — переспросил мистер Персей. — А, автор «Детей вод». Он жил здесь ребенком, мисс Горст, когда его отец возглавлял местный приход.
— Твой дедушка рассказывал, что однажды мистер Кингсли-старший обедал во вдовьем особняке, — сказала миледи мистеру Персею. — Я даже помню дату: тысяча восемьсот двадцать девятый год, за неделю до смерти моей сестры.
В голосе у нее появились странные, сонные нотки, и на лбу выступила испарина.
— Вам нездоровится, матушка? — спросил мистер Рандольф, подаваясь к ней и заботливо кладя ладонь ей на руку.
— Все в порядке, Рандольф, благодарю тебя. Как я говорила за завтраком, последние два дня я просыпаюсь с головной болью — вот почему я попросила Персея пригласить доктора Пордейджа. Но это пустяки. О, вот мы и приехали.
Карета остановилась у старинной церкви Святого Иоанна Крестителя, где уже собралась изрядная толпа скорбящих и деревенских зевак.
Мы вышли, и толпа почтительно расступилась, точно Чермное море перед Моисеем, когда миледи с двумя своими красивыми сыновьями и остальные прибывшие из Эвенвуда (я шла последней) прошествовали вереницей через церковный двор и расселись по почетным местам, приготовленным для них.
Подтверждая репутацию чудака, профессор Слейк задолго до смерти строго-настрого распорядился провести свои похороны самым скромным образом (решение, горячо мной одобренное). Как следствие, на погребальной церемонии наблюдалось приятное отсутствие обычной помпезной пышности и традиционных атрибутов — никаких мерзких бородатых статистов с факелами и плюмажами, никакого задрапированного черной тканью катафалка, эдакого омнибуса смерти. Однажды я видела подобный пошлый кошмар в Лондоне, когда жила у миссис Ридпат, и зрелище это вызвало у меня глубочайшее отвращение.
Простой деревянный гроб доставили в церковь садовник покойного и сын садовника — на двухколесной ручной тележке, украшенной осенними цветами и темно-синими лентами (профессор был выпускником Оксфорда). За гробом одиноко шел мистер Монтегю Роксолл, племянник и ближайший живой родственник профессора Слейка (как мне позже доложил доктор Пордейдж). Он держал перед собой обеими руками, словно подношение, экземпляр монументального труда своего дяди по истории языческих народов{3} (пояснение, любезно сделанное тем же доктором Пи).
Потом началась заупокойная служба: мистер Трипп, исполненный сознания важности почетной миссии, неожиданно ему доверенной, в назначенное время взошел на кафедру и добрых сорок минут нудно излагал нам свои мысли о бренности жизни человеческой. Когда он уже заканчивал, к заметному облегчению всего собрания, под сводами церкви разнесся эхом глухой рокот внезапно хлынувшего ливня.
— Вашего предшественника, мистера Картерета, тоже хоронили в дождь, — прошептал мистеру Баверстоку доктор Пордейдж, сидевший позади меня.
— Верно, в дождь, — согласился секретарь миледи.
Неожиданный короткий ливень почти унялся ко времени, когда мы собрались у могилы, но зонтики все же пришлось достать, и дамы подбирали юбки, пока мы шли по глубоким лужам, разлившимся на изрытой колеями дорожке.
Когда гроб со всеми надлежащими церемониями опустили в могилу, по стенкам которой все еще стекали струйки мутной воды, мистер Роксолл выступил вперед, с книгой своего дяди в руке. Он обмотал увесистый том одной из длинных темносиних лент, украшавших ручную тележку, а потом опустился на колени на мокрый дерн и, держа ленту за один конец, дал ей размотаться, чтобы книга мягко упала на крышку гроба.
Похоже, никого, кроме меня, сей пункт церемониала нисколько не удивил. На самом деле многие скорбящие ожидали чего-то подобного: я услышала, как один господин сказал другому, что по деревне уже давно ходили слухи, будто профессор распорядился положить главный труд его жизни к нему в могилу (но не в гроб), дабы тот первым восстал из праха при всеобщем воскресении мертвых, которое произойдет, согласно уверенному предсказанию покойного, в первый день тысяча девятисотого года.
Для почетных участников похорон — в первую очередь, разумеется, для скорбящих из Эвенвуда — была приготовлена холодная закуска в доме покойного, Пифагор-Лодже, стоявшем немного на отшибе от деревни, на Хелпстон-роуд.
Название Пифагор-Лодж наводило на мысль о некоем грозном готическом монстре, и услужливое воображение рисовало мне миниатюрный замок Отранто, воздвигнутый в мирной сельской местности Восточной Англии. Но, выйдя из кареты, я с легким разочарованием увидела опрятную маленькую виллу с увитыми темно-зеленым плющом стенами, построенную не более пятидесяти лет назад, — она стояла посреди квадратной, тщательно ухоженной лужайки, и перед ней высился одинокий древний кедр.
