Час спустя Воорт находит «Проект помощи сербам» в Сисеро, западном пригороде Чикаго; фонд расположен в цокольном этаже, и у двух парней, сидящих в окружении плакатов с фотографиями голодных детей, явно проблемы даже с оплатой помещения.
Друзья и сотрудники Чарлза Фарбера, с которыми Воорт встречается в течение следующих двух дней, не добавляют ничего ценного к тому, что он уже знает.
Во вторник после обеда Воорт едет в такси в аэропорт О'Хара, чтобы лететь в Сиэтл, и тут звонит сотовый.
– По-моему, меня только что пытались убить, – произносит испуганный голос доктора Джилл Таун.
– К утру я была бы мертва, и судебно-медицинский эксперт назвал бы это несчастным случаем.
В полночь Воорт, Микки и Джилл Таун сидят посреди строительного беспорядка в ее квартире в пентхаусе на Пятой авеню, тридцатью этажами выше клиники. Специалисты по снятию отпечатков пальцев уже ушли. Гостиная загромождена мебелью, убранной из кабинета и спальни на время, пока рабочие переносят стены, устанавливают шкафы, лакируют полы и меняют сантехнику.
Комнаты, где ремонт закончен, отгорожены пластиковыми занавесями.
– У меня аллергия на пыль, – объясняет хозяйка. – Я спала и ела в гостиной, пока они заканчивают работу… случится же это когда-нибудь.
– Что произошло сегодня вечером? – спрашивает Воорт.
Джилл Таун кажется меньше, чем была в кабинете, но, возможно, это из-за уязвимости. Она свернулась в мягком кресле, накрыв колени и лодыжки вязаным шерстяным платком, из-под которого торчат ноги в носках. На ней синие джинсы и рубашка с длинными рукавами, в открытом вороте видна белая водолазка. Вращающиеся светильники в комнате установлены так, чтобы подчеркивать рыжину волос, и Воорту, сидящему вместе с Микки напротив – на диване перед стеклянным кофейным столиком, – видны зеленые с янтарным ободком глаза. Переливающиеся блики света плавают в черных зрачках, как крохотные звездочки. В ней притягательна каждая мелочь.
– Все вторники одинаковы. – Она обеими руками держит кружку сидра с пряностями и время от времени делает маленькие глотки. – Нью-Йорк настолько сумасшедший город, что приходится устраивать себе по крайней мере один спокойный вечер в неделю, по-настоящему вставив его в расписание, – иначе ничего не получится. По вторникам у меня такой свободный вечер. Я ухожу в пять. Как обычно, бегаю в парке. Возвращаюсь, переодеваюсь и иду плескаться в бассейне на двадцать девятом этаже. Заказываю на дом обед из индийского ресторана, зажигаю огонь. – Она указывает на застекленный камин, в данный момент выключенный. – Открываю бутылку мерло, беру какой-нибудь роман и читаю, пока не наступает время сна. Даже телефон отключаю.
– Каждый вторник, – говорит Воорт.
Доктор Таун кивает:
– К девяти часам я сижу в этом кресле.
Комната, как и клиника на первом этаже, демонстрирует со вкусом подобранную коллекцию дорогих артефактов, привезенных из поездок за границу. Коврики из западной Турции – вытканные вручную килимы, – окрашенные тусклыми растительными красителями: серовато-коричневым, болотным, горчичным. Богиня плодородия из красной глины с крашеными губами устроена в запертой стеклянной витрине, освещенной, словно в музее. На встроенных полках из черного дерева, занимающих восточную стену, стоят книги по медицине, искусству фотографии, романы женщин-писательниц, как заметил Воорт, и лежит несколько музыкальных инструментов: маленькая лира из Турции, деревянный барабан из Кении, вырезанная вручную из слоновой кости флейта с Мадагаскара.
– Не могу поверить, что это было на самом деле, – говорит доктор Таун.
Раздвижная стеклянная дверь, ведущая на балкон, открыта. Это настоящее патио: оно составляет большую часть квартиры и выходит на угол Пятой авеню и Шестьдесят седьмой улицы. Снизу, перекрывая далекие гудки машин, доносится какой-то более резкий звук, который Воорту не сразу удается распознать. Это рев большого животного из зоопарка: медведя или льва, заключенного в вольере, обреченного вечно выражать свою недоуменную ярость, свое звериное разочарование.
– Сегодня все началось как обычно. Я зажгла камин и села читать. Через некоторое время меня затошнило, – продолжает доктор Таун. – Было трудно сосредоточиться. Я почувствовала тупую боль в груди.
– Еще вы сказали, что хотели пить, – добавляет Микки, выслушавший все это еще несколько часов назад, потому что Воорт позвонил ему из Чикаго сразу же после разговора с Джилл Таун.
– Не будь я врачом, подумала бы, что это грипп. У меня на работе заболела помощница.
– Почему вы решили, что это не грипп?
Она криво усмехается.
– Из-за вас. В тот день вы меня встревожили, хоть я и не показала этого. После вашего прихода я очень нервничала, думала о ваших «несчастных случаях». Наверное, поэтому, почувствовав себя плохо, я в каком-то уголке разума примеряла симптомы к другим видам недомогания. Головокружение и слабость. Туман в глазах. Боль в груди. Да, похоже на грипп, но еще похоже, – она прихлебывает горячий сидр, – на отравление оксидом углерода.
– Поэтому она проверила газовый камин, – заканчивает Микки. – И тот оказался включен.
– Я думал, что оксид углерода – это что-то автомобильное, – говорит Воорт.
– Это отработанный побочный продукт. – О химии Джилл Таун говорит явно спокойнее, чем о том, что кто-то пытался ее убить. – Он может также исходить из газовой плиты или даже из автоматической сушки для белья. Утечка выхлопных газов полностью заблокирована. Угарный газ просачивается. Обычно его даже нельзя почувствовать, а здесь, – она слабо, но как-то очень женственно машет правой рукой на разгром за пластиковой занавеской, – здесь все равно пахнет краской. Я никак не смогла бы что-то заметить.
– Как же вы узнали?
– Проверила сигнализатор. – Она кивает на белую пластмассовую коробочку на потолке, укрепленную рядом с датчиком дыма. – А батарейка вывалилась.
– Вы ее поправили? – спрашивает Микки.
– К тому времени у меня двоилось в глазах. Она куда-то закатилась.
– Батареечный убийца наносит новый удар, – хмыкает Микки.
– Это у вас такое чувство юмора? – кривится доктор Таун.
– А какое у меня чувство юмора? И разве у вас с ним проблемы?
– Могла батарейка выпасть сама? – вмешивается Воорт.
– Конечно.
– Значит, это мог бы быть настоящий несчастный случай.
– Вполне, – отвечает она.
Воорту хочется кричать от бессилия. Он привык иметь дело с явными насильственными действиями. Огнестрельные или колотые раны ужасны, но по крайней мере обычно с ними все ясно. Он, как специалист, может определить, что произошло и, как правило, почему. Жестокость этих действий – очевидное публичное проявление намерения, подтверждение конфликта между детективом и преступником. Грубое насилие – это в некотором смысле переход границы, вызов, признание, и обычно оно дает Воорту ощущение – пусть порой и обманчивое, – что в конечном счете он умнее убийцы и рано или поздно установит личность преступника.
Но такая спокойная злоба – нечто новое по масштабу, изощренности и коварству, с какими он до сих пор не встречался, работая в отделе сексуальных преступлений нью-йоркской полиции. Поэтому они втроем обходят квартиру, выясняя, что ничего не украдено, все вещи на своих местах. Лекарства в аптечке лежат точно так, как их оставила хозяйка. Чашки и тарелки в кухонном шкафу не сдвинуты ни на дюйм. На книгах немного пыли после дневного ремонта, и это означает, что их никто не трогал. Поскольку лифт открывается прямо в квартиру и открывать его надо своим ключом, понятно, что человек, разобравший датчик угарного газа, либо поднялся в квартиру вместе с рабочими, либо зашел с патио.
– Но здесь же тридцать этажей, – говорит Джилл Таун.
– А можно сюда забраться из соседнего пентхауса?
– Я знакома с соседом. Милейший человек.
– Я говорю не о нем. Я говорю об использовании его патио.
– Я так и поняла. Но его патио огорожено от соседнего дома колючей проволокой. Сам он на этой неделе в Англии. В его квартире никого нет, но у меня есть ключ от перегородки между нашими патио.
Она потягивается, словно устала, – совершенно естественное движение: руки раскинуты, спина выгнута, носки врозь, – но Воорта словно ударяет взрывной волной грубой чувственности. Ему часто приходилось слышать, что мужчины «раздевают женщин взглядом», но Воорт всегда считал это выражение неверным. Оно означает, что мужчина видит женщину, принимает осознанное решение представить ее обнаженной и потом мысленно срывает с нее одежду.
На самом же деле, при подобных обстоятельствах, женщина, которой мужчина любуется, просто видится ему обнаженной. Одежда кажется ему несущественной – просто реквизитом. Он видит нагое тело и реагирует соответственно – как реагирует сейчас Воорт.
