— По-моему, старый лорд Кертон умер, отец. — Мой родитель любил, когда я называл его отцом. — Председатель правления теперь его сын, Эндрю.
Отец с удвоенной силой набросился на свинину. Сегодня у него был праздник.
— Сына не помню. Наверное, еще ходил в школу. Жаль, что старины Джеральда больше нет. — Он отхлебнул воды. — Рассказывай, дружище, что тебя заставило на это решиться?
— Деньги, отец. Мне нужны деньги.
— Деньги ты заработаешь, и сколько захочешь. Сити нынче купается в деньгах. Башковитый молодой человек вроде тебя может сколотить состояние. Я принесу вина. Это надо отметить. — Он встал из-за стола.
Мать, нахмурившись, не сводила с меня глаз.
— Но почему? — еле слышно прошептала она.
— Я на нуле, — так же шепотом ответил я.
Мать кивнула. Для нее это было понятно. Когда мы жили в графстве Суррей, нас бросало от весьма обеспеченной жизни к необходимости экономить каждый пенни. Какое-то время я думал, что это все из-за меня. Я ходил в местную школу, которая довольно скоро стала частной. Мне там очень нравилось. Учителя были превосходными, наша команда регбистов была одной из лучших, я обзавелся хорошими друзьями, а знания, полученные в школе, позволили поступить в Оксфорд. Но все равно меня не покидало чувство вины. Дело было в деньгах. Приходившие из школы счета всегда вызывали у отца раздражение. Я не мог понять почему. Он был биржевым маклером, как и отцы многих моих соучеников, и оплата этих счетов не составляла для него труда. Теперь я почти уверен, что недовольство отца было вызвано его неудачной игрой на бирже, но тогда мне казалось, что во всех финансовых бедах нашей семьи виноват я.
Отец вернулся с бутылкой красного аргентинского. Аргентинское. В десятку. Теперь он без умолку тараторил о старых колониальных акциях, которыми в его время занимался Dekker Ward.
Спустя несколько минут я решился мягко поправить его.
— Сейчас, отец, они в основном работают с Латинской Америкой. И подумывают о том, чтобы развернуть бизнес в России. Поэтому меня и пригласили.
— Что ж, это превосходно.
Отец принялся распространяться о сделках, которые он проворачивал, и о людях, с которыми был знаком, перемежая свою речь афоризмами вроде «в мае продать — горя не знать» и «никогда не доверяй человеку, чей галстук светлее, чем его кожа». Я изучал поверхность обеденного стола, испещренную следами моих школьных занятий. Вмятины от шариковой ручки. Самыми заметными были «окт 197» и «5х + 3».
После кофе я попросил маму показать мне ее последние работы. Она счастливо улыбнулась и повела меня в студию. Отец остался на кухне мыть посуду.
Еще пять лет назад ее картины представляли собой просторные ландшафты Норфолка, сделанные в слегка импрессионистской манере. С тех пор они стали гораздо более темными, дикими, с вихрями туч, окружавших одинокие фигуры на берегу, конца которому не было видно. Каждая картина в отдельности настораживала. Но когда вокруг тебя их были десятки, это пугало всерьез. Подобное ощущение я, пожалуй, испытал только в Национальной галерее на выставке Эдварда Мунка несколько лет назад.
Эти картины меня всерьез беспокоили. Ее работы почти наверняка были очень талантливы, но они словно высасывали из нее жизнь.
— Ты пробовала еще какие-нибудь галереи, мама? — спросил я.
— Дорогой мой, я тебе уже говорила: ни одна из здешних галерей их и видеть не хочет.
— А лондонские?
— Не смеши меня. Кому они там нужны.
Я не был в этом уверен. Мне казалось, что должны найтись люди, которых эти полотна привели бы в восторг. Но она всегда рисовала для себя. Не для других.
Мы остановились у одной особенно мрачной работы с почерневшим остовом разбившегося корабля, наполовину проглоченного прибрежными песками.
— Мне жаль, что тебе пришлось оставить литературу, сынок.
— Ничего я не оставил. Читаю по-прежнему. А когда заработаю денег, то так или иначе вернусь к ней. Я уверен.
— Что ж… Только пообещай мне…
— Что?
— Не жениться на женщине, работающей в финансах.
Что я мог на это ответить? Меня охватила печаль. Я взглянул на мать. Широкоскулое, умное лицо под волосами, едва тронутыми сединой. Она все еще была привлекательной, а на свадебной фотографии, висевшей в гостиной, выглядела просто красавицей. Наверное, они любили друг друга до женитьбы, хотя из детства мне помнились только короткие обмены колкостями, которые позже переросли в ссоры. С тех пор, как я уехал отсюда, в доме воцарилось молчание.
Отец подбросил меня до Кингз Линн. Когда я выходил из машины, он внезапно окликнул меня.
— Ник?
— Да?
— Если что-то услышишь о хороших акциях, дай знать старику, хорошо?
Он подмигнул.
Я вымученно улыбнулся и захлопнул дверцу автомобиля. В поезде, уносившем меня прочь, я почувствовал огромное облегчение.
Безлюдные вересковые пустоши пролетали за грязными окнами поезда. Я думал о том Сити, каким видел его мой отец. Ланчи, выпивки, разговоры, взаимовыручка, попытки выловить хорошую сделку. Это было так непохоже на безупречно отлаженную работу машины под названием Dekker, крутящейся в сверкающей гигантской башне и перегоняющей миллиарды долларов с одного конца планеты в другой. Но были и общие постулаты. И в его мире, и в моем сделка была всем. Ты помогал друзьям, давил врагов и добывал самый лучший контракт. А потом казался себе очень опытным и очень умным.
Из нависших мрачных туч на пустоши хлынул дождь, тяжелыми сердитыми каплями забарабанивший по окнам. Я откинулся на спинку сиденья. Сейчас я не казался себе таким уж умным.
В понедельник я с утра пораньше уныло крутил педали. Погода нашептывала свои уныло-моросящие секреты, работать не хотелось. Когда я, мокрый до нитки, наконец добрался до сорокового этажа, летучка была в разгаре.
Рикарду, словно дожидавшийся моего прибытия, кашлянул в кулак.
— Думаю, вы все уже читали статью в последнем номере IFR, — начал он. — Содержание ее меня нисколько не волнует, за исключением того, что эта грязная стряпня оскорбительна для памяти Мартина и его семьи. Однако меня всерьез волнует тот факт, что один из нас говорил с репортером и предоставил ему крайне неблагоприятную информацию о нашей компании. Этого человека мы уволили.
По рядам собравшихся прокатился рокот. Каждый осматривался по сторонам, пытаясь понять, кого же нет сегодня в зале. Вскоре невнятное бормотание вылилось в отчетливое слово: Дейв. Дейв! Почему он это сделал? И что он сказал?
— Этот человек не только не будет больше работать в Dekker. Он никогда не сможет работать на рынке облигаций. — Голос Рикарду звучал ясно и отчетливо. — Он нарушил договор о конфиденциальности, который вы все подписывали, поступая на работу в Dekker Ward. Он также потерял свою долю в нашем трастовом фонде. Его предупредили о недопустимости дальнейших контактов с прессой. На рынке станет известно, что он был уволен за то, что допустил большие убытки на неудачных сделках и затем скрыл этот факт. Мы надеемся, что каждый из вас в случае необходимости это подтвердит.
Все молчали. Дейв был симпатичным парнем, его все любили. Неужели он предатель?
— Некоторым может показаться, что это слишком суровое наказание. Но мы все — единая команда. И если ты не с нами, то ты против нас. На рынке предостаточно людей, которым не нравится Dekker, которым не нравятся наши достижения. Наша сила в единстве. Один человек может поставить под удар всех нас. А этого я допустить не могу.
Глаза Рикарду, обычно спокойные и приветливые, сейчас пылали гневом. Но даже его гнев имел какую-то притягательную силу. Мы были на его стороне.
Совещание закончилось, мы молча переглядывались. Потом все повернулись в сторону стола, за которым еще пару дней назад работал Дейв. Альберто, шестидесятилетний «мальчик на побегушках», собирал его вещи в картонные коробки. Под немигающим взглядом Рикарду все стали расходиться. Но все это утро в комнате не стихал гул голосов, делившихся своими домыслами и догадками.
Та же атмосфера царила и за стенами Dekker. Весть о том, что Дейв оказался одним из самых опасных зверей — трейдером, который не только теряет деньги, но и скрывает это, — уже стала достоянием рынка. Запущенный в оборот слух эхом отразился от стен операционного зала, где, к моему удивлению, каждый был готов этот слух подтвердить. Джейми, например, так и сказал Фрюэру.
— Зачем ты это сделал? — потрясенно спросил я. — Разве ты не мог сказать, что просто не знаешь, почему он ушел?
Джейми вздохнул.
— В подобных ситуациях надо следовать партийной линии. Рикарду следит, и внимательно. Это проверка нашей лояльности. И он прав. Мы сможем преуспеть, только если будем держаться вместе.
Во мне росло отвращение. Первоначальный шок и печаль из-за потери друга постепенно таяли, по мере того как личность Дейва подвергалась серьезному редактированию. Точно так же, как машина Dekker всегда могла настроить себя на то, что выпуск весьма ненадежных облигаций — это сделка года, сейчас эта же машина убедила себя в том, что Дейв был мошенником и лжецом. Люди шли у машины на поводу, избегая, однако, смотреть друг другу в глаза.
