— Это правда, брат Гаспар? — недоверчиво спросил Кьярамонти. — На машинках?
— Кажется, — продолжал монсиньор Луиджи Бруно, не дав брату Гаспару возможности ответить на заданный ему вопрос, — речь идет о второй встрече нашего монаха с Папой за какие-то сутки, и не только об этом: кажется, Папа всего каких-то десять минут назад отдал министерству прессы приказ распространить через все средства информации срочное и пространное сообщение о том, что завтра утром он появится перед верующими в соборе Святого Петра, где, пользуясь своим правом говорить с кафедры, возвестит нечто важное относительно сути послания Христова.
Их высокопреосвященства всполошились, как курицы, когда открывается дверь курятника.
— Это как же так? — взъярился кардинал Кьярамонти. — Без предварительной консультации с государственным секретариатом и курией?
— Похоже, дело серьезное, — изрек архиепископ Ламбертини. — Чрезвычайно серьезное.
— Серьезное, мягко сказано: ужасное, — подчеркнул монсиньор Луиджи Бруно.
— Есть ли у вас, — обратился теперь уже к брату Гаспару Кьярамонти тоном, в котором явно сквозило недоверие к монаху, — есть ли у вас хоть малейшее представление о том, что Папа собирается завтра сказать?
— Да, кое-какое представление у меня имеется, — ответил брат Гаспар, в значительной степени повинуясь настоятельной необходимости раз и навсегда покончить с подозрениями, которые вызывала его персона.
— Итак, — спросил Кьярамонти, — что это может быть?
— Я пытался… Пытался предотвратить… — пролепетал монах. — Предотвратить… Но не знаю, насколько… Я не знаю… Я…
— Выкладывайте! — приказал Кьярамонти.
— Ваши высокопреосвященства, — сказал брат Гаспар, решившись наконец говорить начистоту, — у меня есть подозрение, что Папа решил, решил…
— Что? — спросил Кьярамонти.
— Воспользоваться правом папской непогрешимости, чтобы угадать выигрышный номер итальянской национальной лотереи.
Присутствующие переглянулись, не скрывая своей недоверчивости.
— Вы не могли бы повторить? — попросил Кьярамонти.
— Он хочет, чтобы выигрыш национальной лотереи выпал на номер 207795.
— Что?! — взвизгнул высокоученый архиепископ. — Но с какой целью?
— Изумление — его единственный аргумент, но он решился довести его до логического конца: он хочет подвергнуть испытанию Святой Дух.
— Верно я говорил, — произнес кардинал Малама, — он одержим. Искусство гадания исходит от Сатаны, так написано в Евангелии. Этот Папа — опухоль на мистическом Теле Христовом! Надо немедленно отлучить его!
— Всех изумить.
— Изумить?
— Не глупите, — презрительно возразил кардинал Кьярамонти. — Мы не располагаем такой властью, мало того: это он может отлучить всех нас.
— Тогда… Тогда пусть отречется!
— Не захочет, — лаконично обронил монсиньор Луиджи Бруно.
— Лучше бы ему захотеть, — ответил африканец.
— Нет-нет, он не отречется, не будем строить иллюзий, — сказал кардинал Кьярамонти. — Только он, motu proprio,[9] наделен способностью лишить себя способности, только он может решить, оставаться ли ему тем, кто он есть. Нет, он не захочет…
— А почему вы в этом так уверены, ваше высокопреосвященство? — полюбопытствовал кардинал Малама.
— Не говоря уже о том, что это старый эгоист и маньяк, — ответил архиепископ Ламбертини, — никогда еще в истории Церкви не случалось такого, чтобы Папа самовольно уходил в отставку за исключением Селестина Пятого, которого Данте, осыпав потоком оскорбительной брани, обрек на адские муки. С тех пор на практике я что-то такого не припомню.
— Нет, — сказал кардинал Малама, — он не просто старый эгоист. Он перешел на сторону нашего противника и работает не ради самого себя и уж тем более не во благо своей Церкви, а во имя Сатаны. В него вселился дьявол.
— Если ему наскучило быть Папой, — сказал архиепископ Ламбертини, не обращая внимания на слова кардинала Маламы и похваляясь невероятным цинизмом, — а это работенка — не бей лежачего, то представьте, что он почувствует, превратившись просто в Преемника святого Петра в отставке. Нет, нет и еще раз нет, он не захочет: он, с его-то гордыней, и вдруг — бывший!
— С таким послужным списком, — подхватил монсиньор, заражаясь непочтительно-презрительным духом, привнесенным Ламбертини, — на что еще он может претендовать?
— Это не наше дело, — сказал африканец, чуть не брызжа слюной от гнева, — пусть пишет мемуары!
— Надеюсь, он этого никогда не сделает, — сказал Кьярамонти, — лучше бы он никогда этого не делал. Представляете, какие мемуары он может написать?
— Мемуары одержимого, — изрек кардинал Малама.
— Потребовалось более двух тысяч лет, чтобы достичь того, чего мы достигли сегодня, и теперь этот тип хочет выбросить все за борт. Да кем он себя возомнил? — возвысил голос архиепископ Ламбертини.
— Ваши высокопреосвященства, — вставая с места, произнес кардинал Кьярамонти утробным голосом, — случилось то, чего мы боялись, и теперь мы перед лицом беспрецедентного кризиса: наш Папа одержим бесом. Я даже представить себе не могу всех последствий подобной нелепицы… Мы в тупике.
— Выход есть, — сказал кардинал Малама, и все взоры устремились на него. — Мы должны его убить.
— Да, таков наш долг, — подвел черту архиепископ.
Их высокопреосвященства снова пришли в возбуждение — все, за исключением кардинала Ксиен Кван Мина, чье хладнокровие было поистине достойно восхищения, с этой его извечной улыбкой, которая не исчезла бы с его лица, даже если бы ему сказали, что через несколько минут наступит конец света. Как я уже говорил, не считая одной тревожной детали — клыков, — лик его был ликом святого.
— Убить, — произнес Кьярамонти, словно взвешивая эту возможность на невидимых весах. — Я бы не прочь… Однако будем реалистами: легче это сказать, чем сделать.
Воцарилось абсолютное молчание, которое никто не осмелился нарушить. И снова заговорил Кьярамонти:
— Мы должны найти компромиссное решение.
— Нет, — сказал кардинал Малама, вновь одушевляясь, — мы должны его убить. Такое уже бывало.
— Компромиссное решение должно существовать, и мы обязаны найти его, — сурово возразил Кьярамонти. — Если он вдруг умрет у нас на руках, не успев заявить о своем публичном выступлении, то я не знаю… Все подозрения падут на нас. Не будем забывать, что он вот уже два месяца как не показывается на люди и байкам о его нездоровье никто не верит. В данный момент мы даже в мыслях не можем себе позволить столь драконовские меры, быть может позже, но теперь, теперь…
— Что теперь? — нетерпеливо вопросил архиепископ Ламбертини.
— Если что-то и отличало нас на протяжении веков, то это именно способность выживать, несмотря на любые обстоятельства. Если необходимо, нам придется пойти на сговор с самим дьяволом. А вы, брат Гаспар? — неожиданно спросил он. — Есть у вас какие-либо соображения?
— Нет, — ответил монах, — но, как бы там ни было, мне не по вкусу мысль убить Папу.
— «Не по вкусу, не по вкусу…» Вы что, действительно намерены съесть все эти сандвичи? — презрительно добавил он.
Брат Гаспар, как мог, стерпел этот удар ниже пояса, и тут архиепископ Ламбертини, тыча в него пальцем, сказал:
— Сдается мне, брат Гаспар, что вы не понимаете всей серьезности ситуации, в которой мы оказались, поэтому, сделайте одолжение, перестаньте жеманничать.
— Мягко говоря, — возразил брат Гаспар, переходя к атаке, — я нахожу в учении нашей Церкви определенные возражения против убийства Папы.
— Ах, так вы на учение ссылаетесь? Вот как? — ответил архиепископ, словно издеваясь над мнительностью монаха. — Вот как? Тогда послушайте: катехизис нашей Святой Матери Церкви, основной источник всех ссылок и наставление на пути праведном, не только не исключает, но и узаконивает смертную казнь и бескровные средства и методы для отражения нападок, каковы бы они ни были. Это — с одной стороны. С другой — не следует смешивать христианство с радикальным и ребячливым пацифизмом хиппи. Действительно, тот же самый катехизис призывает к справедливой войне, и, учитывая сложившиеся обстоятельства и то, что точное определение «справедливой войны» до сих пор не выработано, я полагаю, что это понятие предоставляет нам определенную свободу толкования и, следовательно, является отнюдь не лишним прикрытием для совершения требуемого убийства. Улавливаете? Наша же война в данную минуту не только справедливая, но и святая. И наконец, разве вы не оправдываете непроизвольного убийства в целях самообороны? И разве не должны мы рассматривать данный случай как ситуацию, когда речь идет о жизни и смерти, причем не только для нас самих, но и для Бога и Церкви Его?
