Портленд находится в ста двадцати пяти милях к северу от Бангора, если ехать по шоссе И-95. Пока мы ехали, Эйнджел нетерпеливо перебирал мою коллекцию кассет; прослушивал по одной-две песни — и отбрасывал кассеты на заднее сидение. The Gourds out of Austin, Jim White, Doc Watson — все они оказались в одной куче, и машина стала похожа на ночной музыкальный магазинчик. Я поставил кассету, и мягкие печальные аккорды «I will drive slowly...» заполнили машину.
— Что это такое? — спросил Эйнджел.
— Альтернативное кантри, — ответил я.
— Это когда твой грузовик заводится, жена возвращается, и собака воскресает из мертвых! — заржал он.
— Слышал бы тебя Вилли Нельсон, он бы тебе всыпал.
— Тот самый Вилли Нельсон, которого однажды собственная жена связала простыней и отколотила ручкой швабры? Могу поспорить, что уделаю его, если он только попробует ко мне пристать...
Вскоре мы переключились на обсуждение местных новостей, передаваемых PBS. Там что-то говорили об инспекторе деревообрабатывающей компании, который, похоже, пропал где-то на севере, но я не особенно прислушивался.
В Уотервилле мы сделали остановку, поели супа и выпили кофе. В ожидании счета Эйнджел играл с хлебным мякишем. Что-то крутилось у него в голове, не давало ему покоя. И немного погодя он заговорил об этом:
— Помнишь, я спрашивал тебя о Рэйчел — тогда, в Нью-Йорке?
— Помню.
— Ты не горел желанием говорить об этом.
— И сейчас не горю.
— А может быть, следовало бы?
Возникла пауза. Я прикинул, когда Луис и Эйнджел успели обсудить мои отношения с Рейчел, и понял, что эта тема могла возникать у них неоднократно. Я немного расслабился.
— Она не хочет меня видеть.
Эйнджел поджал губы:
— И как ты к этому относишься?
— Объяснить? А ты потом не выставишь мне счет с почасовой оплатой?
Он бросил в меня шариком из хлебного мякиша:
— Просто ответь на вопрос.
— Не очень хорошо, откровенно говоря. Но мне и кроме этого есть о чем подумать.
Эйнджел быстро взглянул на меня и сразу опустил глаза.
— Ты знаешь, она как-то звонила. Спрашивала, как у тебя дела.
— Она звонила тебе? Как ей удалось достать твой номер телефона?
— Мы же есть в телефонном справочнике.
— Ничего подобного!
— Ну, наверное, мы когда-то давали ей номер.
— Очень любезно с вашей стороны... — Я вздохнул, провел ладонями по лицу. — Не знаю, Эйнджел. — Все так закрутилось, перепуталось. Уж и не знаю, готов ли я? И потом, я пугаю ее. Ведь это она оттолкнула меня, ты помнишь?
— Не требуется больших усилий, чтобы тебя оттолкнуть.
Принесли счет. Я положил на стол десятку и еще какую-то мелочь поверх купюры.
— Ну, в общем... У меня были на то свои причины. Впрочем, как и у нее, — я поднялся из-за стола.
Следом за мной встал и Эйнджел.
— Может быть. Жаль только, что ни один из вас не способен толком объяснить, что за черная кошка между вами пробежала.
Мы опять катили по И-95. Эйнджел вальяжно растянулся на сиденье рядом со мной, заложив руки за голову. При этом широкий рукав его просторной рубашки съехал по руке почти до плеча. Через всю руку — от подмышечной впадины через бицепс и почти до самого запястья — тянулся белый неровный шрам. Он был не меньше шести дюймов в длину; я удивился, почему раньше его не замечал. Подумав, я решил, что на то могло быть несколько причин: во-первых, Эйнджел редко появлялся в одной футболке, а если и надевал ее, то всегда с длинными рукавами; во-вторых, здесь сыграла определенную роль моя собственная сосредоточенность на самом себе, когда мы были вместе в Луизиане и преследовали Странника, ну и, в-третьих, конечно, имело место типичное для Эйнджела нежелание обсуждать какие-либо болезненные моменты из прошлого.
Он заметил, что я искоса разглядываю его шрам, и покраснел. Но не стал сразу же прятать его. Вместо этого сам взглянул на него и вполголоса, словно припоминая что-то, произнес:
— Хочешь узнать?
— Хочешь рассказать?
— Не особенно.
— Тогда не надо.
Какое-то время он молчал, потом добавил:
— Это в чем-то и тебя касается, так что, возможно, ты тоже имеешь право знать.
— Если ты сейчас в очередной раз признаешься мне в любви, то я остановлю машину. И можешь топать до Бангора пешком.
Эйнджел рассмеялся:
— Ты точно отвергаешь мою любовь?
— Ты даже не представляешь, насколько прав в своих выводах.
— В любом случае, ты не так уж и привлекателен, — он провел указательным пальцем другой руки по шраму. — Ты бывал на Рикерз?
Я кивнул. Мне пришлось побывать на острове Рикерз в ходе одного расследования. В это время Эйнджел находился в тюрьме; его сокамерник по имени Уильям Вэнс угрожал ему смертью, и я принял решение вмешаться. Сейчас Вэнса уже не было в живых: он умер инвалидом: в тюрьме ему влили в глотку очиститель, когда всплыла информация о нем как о сексуальном маньяке, от рук которого погибло много людей. Перед судом Вэнс никогда бы не предстал, потому что не имелось тому достаточно доказательств. Информацию слил я, и сделал это умышленно, чтобы спасти Эйнджела. Хотя в лице Вэнса мир ничего ценного не потерял, это дело осталось на моей совести.
— Когда Вэнс первый раз подкатил ко мне, я выбил ему зуб, — спокойно рассказывал Эйнджел. — До этого он целыми днями только и говорил о том, как вздрючит меня. Этот чертов ублюдок просто прицепился ко мне, ты же знаешь его. Удар был не такой уж страшный, но дежурный застал его в крови и меня над ним, вот я и получил двадцать дней карцера...
Карцером в этой тюрьме служила одиночная камера: двадцать три часа пребывания под замком и только одна часовая прогулка во дворе за сутки. Двор по сути был такой же клеткой, не намного большей, чем камера. Заключенных на прогулку выводили в наручниках. Во дворе имелись баскетбольные стойки со щитами, но без корзин. Однако трудно представить, чтобы кто-то смог играть в баскетбол в наручниках. Единственное, чем могли заниматься узники, была борьба, чему они и предавались, когда их выпускали.
— ...Большую часть времени я не покидал камеры, продолжал рассказывать Эйнджел. — Вэнс получил свои десять дней только за то, что попался с разбитым ртом, и я знал, что он уже поджидает меня...
Эйнджел на мгновение притих, ожесточенно пожевал нижнюю губу и продолжил:
— Ты можешь подумать, что все просто — тишина, покой, спишь себе, почти все время никакой опасности. Но на самом деле это не так. Они отбирают твою одежду, вместо нее выдают три комбинезона. Курить не дают. Правда, я прифигачил изрядную дозу табака в трех презервативах, завернутых в туалетную бумагу. («Прифигачить» означало пронести контрабанду в заднем проходе.) Тем не менее меня хватило дней на пять: этот постоянный шум, эти крики угнетали, как психологическая пытка. Стоило мне выйти во двор, как ко мне сразу подкатил Вэнс — схватил ручищами за голову и стал бить о землю. Он приложил меня как следует раз пять или шесть, прежде чем они оттащили его. Я быстро понял: больше здесь и дня не выдержу. Просто не представлял, как смогу продержаться. Меня отправили в лазарет. Осмотрели, решили, что ничего не сломано, и отправили назад в карцер. Я прихватил с собой отвертку дюйма три длиной — стащил из медицинского шкафчика. И, когда меня привели в камеру и заперли, я попытался порезать себя...
Он покачал головой и в первый раз за все время рассказа улыбнулся:
— Ты когда-нибудь пытался перерезать себе вены отверткой?
— Вроде бы нет.
— Ну, так я тебе скажу: это непросто. Отвертки делают, в общем-то, не совсем для этого. Приложив изрядные усилия, удалось устроить себе серьезное кровотечение. Но если я надеялся истечь кровью до смерти, то вряд ли это случилось бы раньше, чем через двадцать дней, когда заканчивался срок карцера. В любом случае, они застали меня в тот момент, когда я кромсал свою руку, и снова потащили в лазарет. Вот тогда я позвонил тебе. После каких-то душеспасительных бесед и определения моего психологического типа, после всего, что ты им наговорил, меня опять засунули в общую камеру. Они, видно, прикинули, что, кроме себя самого, я не представляю ни для кого никакой опасности. А одиночка, наверное, понадобилась им для более важной персоны...
Слушая Эйнджела, я вспоминал свой разговор с Вэнсом вскоре после того, как его освободили из карцера. Я проинформировал Вэнса, что кое-что о нем мне известно и что, если он только приблизится к Эйнджелу, тайное станет явным и для всей тюрьмы. Беседа ни к чему не привела: освободившись, Вэнс тут же попытался убить моего приятеля в душевой. Этим он подписал себе приговор.
— ...Если бы они снова засунули меня в карцер, я бы придумал способ, как прикокнуть себя, — подытожил свой рассказ Эйнджел. — Возможно даже, я бы позволил Вэнсу добить меня, чтобы сразу покончить со всей морокой. Есть такие долги, которые невозможно оплатить, и это не всегда плохо. Луис в курсе, да и я тоже. Когда делаешь что-то с убеждением, что таков единственно правильный путь, многие с легкостью встают на твою сторону. Но, решив выйти из игры, ты должен понимать: люди найдут способ представить это в выгодном им свете. Тебе же остается лишь наблюдать за событиями.
