Однако нуждающихся так и не оказалось на пороге квартиры. Видимо, многие были поглощены мыслями о начале войны. Поэтому, до возвращения Руты я занимался обучением Ольгерда грамоте.
В последнее время мы жили сыто, носили, пусть не дорогую, но хорошую одежду, а не покрытые заплатками, протёртые кафтаны. Ольгерд значительно поднабрал в весе, впервые за многие годы на щеках брата воссиял румянец.
И это положительно сказалось на его здоровье. Руки Олли окрепли. Пусть он всё ещё хромал, и едва мог сделать больше пяти шагов без костылей, но мы с Рутой могли, иногда, оставить его одного, зная, что мой брат не помрёт с голоду и сможет сам сходить в уборную.
Одним днём, ещё до объявления войны, я накопил достаточно клети, чтобы впервые в жизни сходить всей семьёй в цирк. Ох, что это было за представление!
Фокусник распилил надвое девушку, а после – заставил её стать единым целым. Он запросто угадывал загаданные людьми карты и ловко заставлял кошек пробегать сквозь огненные кольца!
А как завораживающе танцевала длинноносая красавица восточных кровей! Но когда на сцену вышли атлеты, в глазах Ольгерда будто бы вспыхнули два солнца.
– Хочу быть, как они… – мечтательно произнёс братик.
Может он и плохо ходил, но руки, потихоньку, крепли. Это сложно было не заметить. Ведь Ольгерд, на тринадцатом году жизни, научился самостоятельно завязывать шнурки. Это была самая настоящая победа!
Для него, как для человека, поборовшего слабость тела, и для меня – его старшего, заботливого брата.
Поэтому, в тот день, после собрания на площади, я старался не думать о плохом, а продолжать уверенно идти к своей цели: поставить брата на ноги и купить отдельную квартиру.
– К нам на практику приходили люди из министерства, – произнесла Рута, вернувшись после тяжёлого рабочего дня. – Сказали всех, кто получил профессию лекаря отправят работать в лазарет для раненных солдат.
– У нас что, где-то рядом битва была? Откуда раненные в тылу? Да ещё и в первый день войны! – поинтересовался я.
– Я тоже не поверила, по началу… – вздохнула устало Рута. – Вот, посмотри, что пишут.
Я взял со стола купленную за четверть клети ежедневную газету.
– «Самое кровопролитное сражение в истории Королевства: более пяти тысяч убитых в первый день»… – было написано в заголовке. – Господи, как это…
– Бурмистр не врал, – понуро ответила девушка. – Эта война не похожа ни на одну другую в истории. Среди людей на улице уже поползли слухи, дескать, раненных было так много, что самых тяжёлых приказали добить на месте. Завтра утром прибудет первый паровоз, он привезёт восемьсот человек, городскому госпиталю требуются все, кто хоть сколечко разбирается в медицине.
– Гадство, – вздохнул я. – А в лазарете хоть что-нибудь платят?
– Платят, но так, чтобы хватало на еду, не более. И работа с утра до ночи идёт, без перерывов и выходных, – сообщила Рута.
– Знаешь, мне плевать, – я развёл руками. – Хотят войны – пусть воюют. Я против этого дерьма и против того, чтобы люди незаинтересованные бросали обжитые кормушки ради государства, которое выдворило их на улицу и отобрало все пособия!
«Идти работать на них… Сейчас же, разбежался! Где было Его Величество, когда приставы выселяли нас с Ольгердом, не дав времени даже на то, чтобы собрать все вещи или найти новое жильё?!» – я был крайне возмущён таким порядком делом.
Поэтому, уже на следующий день, когда, казалось, ажиотаж среди людей упал, отправился принимать роды у очередной бедной семьи. Так прошла неделя.
Рута стала приходить намного позже, обессиленная и пахнущая кровью. Пока я готовил еду и делал ей массаж плеч, подруга рассказывала об ужасах происходящего:
– На вооружении Родинии теперь стоят ходячие крепости, именуемые «панцирями». Наша армия к ним была не готова. Если раньше солдаты шли шеренгами друг на друга и поочерёдно стреляли из мушкетов, теперь они вынуждены рыть рвы и чаще использовать артиллерию. Панцири обладают ужасающей огневой мощью. После них, на поле боя остаётся много раненных с оторванными конечностями или изрешечённых осколками.
Дни сменяли недели. Фронт разрастался, хороших новостей становилось меньше, а стран, вступивших в войну с одной из сторон – больше.
Мужчин начали активно призывать в армию народного ополчения, потери среди конквестов были невосполнимыми. Этих бравых мужей слишком долго учили в военных академиях, чтобы затем, их разорвало выстрелом из панциря в первом же боестолкновении.
В один «прекрасный» день пришли и за мной…
– Эдгар Радский, значит… – произнёс мужчина лет тридцати с синяками под глазами и осевшим голосом. – Разве не было сказано всем мужчинам старше шестнадцати явиться к зданию комиссариата в первый же день?
– Да, я понимаю, но у меня работа и семья…
– По-вашему, у других мужчин вашего возраста и старше – нет семьи, детей? – въелся комиссар. – Это несправедливо по отношению к ним.
– Мистер, мне очень жаль, что так вышло, но мой брат страдает от нарушения моторики! У нас нет собственного жилья, а ему ещё и нужны дорогие лекарства!
– И мне жаль, мистер Радский, но приказ есть приказ… – перебил меня комиссар и замахнулся для того, чтобы поставить печать на бумаге, по которой я должен был явиться на следующий день в распределительный пункт для отправки на фронт.
– Я умею лечить людей! Отправьте меня, хотя бы, в лазарет, но только не на передовую! Я обязан заботиться о брате, сэр! – я встал на колени перед столом начальника, засунув поглубже собственную гордость.
– Лекарь? – спросил начальник, остановившись в сантиметре от документа. – В нашей картотеке нигде не сказано, что вы лекарь, мистер Радский! За вашу ложь, следовало бы отправить вас в штрафной батальон! Благодарите Господа за то, что я не лишён сострадания к молодым!
– Я не вру, господин! У меня незаконченное медицинское образование! Всё это время, до войны, я зарабатывал на жизнь частными услугами! Отправьте меня в лазарет, умоляю! Только не на передовую!
Комиссар посмотрел на меня покрасневшими от усталости глазами. Поджал губы и шумно втянул носом воздух. Затем убрал печать в сторону.
– Моя дочь, ей восемь лет, больна… – произнёс мужчина. – У меня есть деньги на лечение, но проблема в том, что в угоду раненным солдатам, поснимали из городского госпитали практически всех толковых врачей. Я никак не могу попасть на приём, даже просто для того, чтобы узнать, чем она больна! С каждым днём моей Белле становится всё хуже, а я, тридцати двухлетний полковник, ничего не могу с этим поделать, и от этого мне хочется разрыдаться, даже будучи мужчиной!
– Сэр я…
– Я не сомневаюсь, мистер Радский. Не сомневаюсь, что вы искренне, подчёркиваю, искренне желаете ей помочь совершенно бесплатно, ведь вы, мистер Радский, по зову сердца работаете лекарем. И я дам вам возможность ей помочь. Я человек строгий, но справедливый. Вы поможете мне, а я помогу вам не попасть в армию, в принципе. Скажу заранее, если, тьфу-тьфу, не дай О, её болезнь неизлечима… Не пытайтесь скрыть. Скажите, как есть. Я всё равно выполню свою часть сделки. Но учтите, если вы соврали, и у вас нет никакого опыта лечения людей, из-за чего мой ангелочек отдаст Господу душу раньше, чем положено – вам от меня не сбежать, мистер Радский! Вы будете точно также стоять передо мной на коленях, и молить о том, чтобы я просто отправил вас в штрафбат! Вы согласны на такое?
– Согласен, господин! – встав на ноги и отряхнувшись, ответил я.
– В таком случае, жду вас ближе к семи часам по этому адресу, – комиссар протянул мне бумажку и отпустил.
Двенадцатое воспоминание
Огонёк масляной лампы подрагивал в углу панциря. Снаружи даже не думал утихать дождь. В тоже время, здесь, за несколькими слоями металла, обстановка была довольно уютной. Поскольку машина всё время была закупоренной, сюда не проникли вода и грязь. В воздухе витала пыль, но терпимо.
