– Еще бы! – поделился я своими ощущениями.
И довольный Фига бесшумно удалился. А я попробовал как-то разработать стратегию дальнейших поисков и систематизировать имеющиеся в наличии данные.
Белых пятен в моей схеме оставалось хоть отбавляй. Заполнить их без постижения причин гибели разношерстной группы сотрудников «Дека-Банка» ни теперь, ни впредь не представлялось возможным. И причины, похоже, надо было искать в самом списке, поскольку заинтересованная сторона выкладывать мне их явно не собиралась. Что-то подсказывало мне: здесь больше чем только перечисление потенциальных и уже состоявшихся жертв. Иван Ильич, быть может, сам того не ведая, оставил мне ключ. Всего-то и надобно, что как следует изучить его бородку и отыскать замочную скважину, в которой он повернется. Где-то есть эта покрытая паутиной скважина за нарисованным очагом. Итак, я на ощупь, словно слепой, взялся за «бородку». Согласно моему представлению, персоны, записанные в реестр Штейнберга, имели достаточно разный калибр. Если, скажем, Яновский, Семенов, Трубач, Половинкина, Шавло, Лернер и ваш покорный слуга по служебной шкале располагались на нижнем уровне от клерков до охранников, то Варданян, Шумова, Матвеева и Вирки входили в руководящий состав. К какому разряду принадлежали Краюхин, Четверкин и Вайнштейн, я пока не ведал. Пока они оставались для меня господами икс. Далее обращал на себя внимание способ казни. Здесь, опять же с натяжкой, наблюдалась известная закономерность. Двое из первой группы были застрелены. Меня тоже стремились не четвертовать, не отравить, не удушить, а именно застрелить. И хотя Музыкант со своим опричником пытались разделаться со мной в гараже более изощренным способом, это явно был их личный почин. Картину портили Яновский и Половинкина. В большей степени Яновский, сгоревший в собственной машине. Но так ли добросовестно изучались его останки? Да изучались ли вообще? Такая мелочь, как дырка от пули в обугленном туловище, запросто могла быть пропущена патологоанатомом за приличное вознаграждение. Что до руководящей части списка, то здесь царило разнообразие: висельница, утопленник и зарезанный в подъезде Варданян. Возможно, в таком индивидуальном подходе таился чей-то иезуитский умысел. А возможно, и нет. Зато совершенно определенно во всех случаях вплоть до моего прослеживалась строгая хронология: Яновский, Шумова, Половинкина, Семенов, Вирки и Варданян последовательно скончались или исчезли через известные промежутки времени. Причем Трубача мариновали без видимых оснований четыре месяца в заключении. Из этого напрашивался вывод, что умереть он был должен в свой день и час. На мне убийства останавливались. Вернее, на Варданяне. Но Варданяна зарезали, только когда Игорь Владиленович сотоварищи доложили наверх о моем устранении. Кроме того, объясняя мотивы плохо подготовленных и поспешных действий со стороны «полярного фронта», Музыкант признался, что им платят за скорость, а не за количество. Из всего вышеизложенного разумная гипотеза у меня не выстраивалась. Размышления мои носили ярко выраженный схоластический характер, ибо опирались в основном на догадки. Но что-то в них было. Следовало только разобраться, что именно. Взять в оборот осмотрительного и теперь вдвойне осторожного Игоря Владиленовича вряд ли получится. Оставался Галемба, вернее всего диспетчер и посредник между заказчиками и исполнителями, мало посвященный в детали операции. «За неимением гербовой пишут на простой», – решил я, определяя таким образом свой следующий шаг.
Размышления мои прервал доктор Чен. Китаец был одет весьма торжественно: черный смокинг, белоснежная рубашка, черные же лаковые туфли и сверх всего этого – бабочка.
– Вы сегодня прямо именинник, доктор! – заметил я.
– Нет, – сказал Чен. – Мой день рождения в январе. Сегодня я иду в гости. Очень хорошие гости.
Он выразительно посмотрел на часы. Тогда я снял свитер и предоставил ему возможность размотать бинт на предплечье.
– Можно ходить, – обрадовал меня доктор, осмотрев подживающую рану. – Нитки можно оставить. Нитки сами денутся. Вы на инструментах играете?
– А что? – поинтересовался я из праздного любопытства. – Можно?
– Можно, – разрешил китаец.
Мы помолчали.
– Я тоже был молодой, – промолвил Чен. – Учился в Первом медицинском. Слышал балет «Красные маки». Вы слышали?
– Не случилось, – сознался я.
– Я слышал. – Чен задумался. – В жизни есть две вещи: музыка и любовь. У вас есть любовь?
Что я мог ответить доктору Чену? У меня была любовь. Но где она была, я не знал теперь даже приблизительно. Возможно, Марина против собственной воли находилась в плену у Маевского. Или у Рогожина. Или еще у какой-нибудь сволочи. А скорее всего, она даже и не подозревала о моих проблемах. Оно было и к лучшему. Проявляя активную озабоченность ее судьбой, я бы сам дал в руки Игорю Владиленовичу такой козырь, каким он прихлопнул бы меня, словно ленивую муху.
– Я спешу, – сказал доктор, не двигаясь с места.
«Если он так спешит, – прикинул я, – то представляю себе, как он медлит».
– У вас есть старые родственники? – спросил Чен после долгого перерыва. – Чен знает секреты. Волшебный порошок Шамбалы. Порошок молодости. Можно вернуть мужскую силу.
«Ах, вот оно в чем дело!» – Припомнив досаду Матвея Семеновича в отношении китайца, я испытал некоторое чувство неловкости от предстоящего отказа, но врать совсем было совестно.
– У меня нет старых родственников. – Я едва подавил желание рассмеяться. – Очень жаль, доктор.
Лицо его сразу поскучнело.
– Я обязательно буду вас рекомендовать! – горячо попытался я сгладить свою неловкость. – Столь достойный и великий целитель непременно должен поднять уровень рождаемости и оставить глубокий след на лице!..
Здесь я окончательно спутался и умолк. Что, впрочем, не имело ровным счетом никакого значения. Слова мои, пустые и громкие, точно арбуз без содержимого, оставили Чена равнодушным.
– Можно звонить. – Китаец вдруг очень пристально посмотрел мне в глаза. – Кто-то ждет ваш звонок.
У меня возникло ощущение, как будто Чен опустился на самое дно моей души и узрел там что-то от меня ускользнувшее. На том мы и расстались.
С минуту я терялся в догадках, пока не вспомнил, кто может так ждать моего звонка. Обругав себя последними словами, я попросил Серика принести телефон и набрал код Петербурга. Я лежал, считая длинные гудки, и сердце мое сжималось от предчувствия непоправимой беды, которая не заставила себя долго ждать.
– Это ты? – Дарья отозвалась наконец примерно через вечность и полторы тысячи верст. – А папа умер.
– Как умер?! – Я чуть не выронил трубку. – Когда?!
– Вчера похоронили! – Слушая ее плач, я ненавидел себя до полного отчаяния. – Удар у него случился!
Сбивчиво она поведала мне о том, как после моего отъезда заявились трое жлобов и стали ее допрашивать насчет моего местонахождения, а она не знала, что им ответить; о том, как Федор Максимович неожиданно вернулся с работы и застал их в квартире; о том, как он их выгнал и как один, выходя, ударил моего тестя по щеке, и о том, как старый артист, не снеся оскорбления, разволновался; как она вызвала «скорую», но было уже поздно.
– А ты даже не позвонил! – Дарья всхлипнула и повторила: – Даже не позвонил, будь ты проклят!
Разговор наш оборвался короткими гудками.
«Это я его убил, – сказал я себе. – И не тогда, когда высадил меткой пальбой зеркало бандитского «жигуленка». А раньше, когда легкомысленно подставил Безродных, явившись к ним на постой, да еще послав Дарью в банк. Плохие приметы здесь ни при чем. Только я здесь при чем, молодой и беспечный. «Молодые побеги всегда при чем», – как сказал доктор Чен. Я сам – плохая примета. Не знаю, как всех остальных, но Федора Максимыча я убил».
ГЛАВА 13 СЛЕДСТВЕННЫЕ ОРГАНЫ
Молоток на нашем дверном косяке снова поменялся. Теперь висел маленький утюжок с отверстием для рукоятки. Продернутый сквозь него бельевой шпагат был завязан таким гордиевым узлом, какой не смог бы изрубить и сам Александр Македонский в лучшие свои годы. За деревянной переборкой раздавался приглушенный дробный стук. Отомкнув дверь, я проник в квартиру. Мой сосед Кутилин, глубоко засунув руки в карманы; бил посреди передней чечетку.
– Ба! – воскликнул Кутилин. – Кого я вижу! Ты ли это?! Заходи, заходи!
– Да я, собственно, уже! – Застыв на пороге, я предался созерцанию недавно еще белой коридорной стены, где нынче развернулась баталия между голым атлетом и грудастой девицей богатырского телосложения. На макушке атлета колосились ветвистые рога, уползавшие местами на потолок, а мужское достоинство у него заменял вызывающий кукиш.
Юра сделал короткую остановку и тут же высыпал на паркет целую барабанную очередь.
