Слыша визгливый лай кривоногих собачек, клубившихся вокруг хозяйки, Бармин представлял, как сторожиха с одностволкой (странно выглядевшей на круглом бабьем плече) светит фонариком на пломбы и замки.
Память его, обходя недавнее, проникала все дальше и дальше вглубь, вдруг открыв то, о чем Бармин и не подозревал. Картина, вроде бы истлевшая от времени, каким–то жалким осколком живущая в потаенном, вдруг представилась во всей своей полноте и значительности…
…Раскаленная колымская луна, как в беличьем воротничке, в дымном морозном ореоле. Окна свободны от занавесок, вся комната залита холодным, бело–желтым светом. Мальчик только что проснулся, сквозь слипшиеся ресницы он смотрит на необычную луну, он никогда не видел ее такой, ему всего четыре года. Мир комнаты, до мельчайших предметов знакомый днем, чужд и враждебен. Распластав лапы возле его кроватки, расплавленной лужей темного золота полыхает медвежья шкура. Горбатыми чудовищами с втянутыми животами стулья толпятся вокруг стола, прислушиваясь к ходикам на синевато–желтой стене…
Босой ножкой мальчик коснулся медвежьего меха и тут же отдернул. Колебля плотную штору, закрывавшую дверной проем, из кухни по полу полз холод. Он вспомнил про собаку, всегда спавшую у порога на коврике, и еще больше удивился и испугался: «Даже Витязя нет!..»
Шлепая босыми ножками по ледяным половицам, он пошел искать материнские руки, в них он все понимал и ничего не боялся. «Р–Р–Рр-р-р!..» — грозно донеслось из кухни. Сквозь слезы, накипавшие от холода и одиночества, мальчик тихо засмеялся, пальчиками уже чувствуя знакомую жесткость шерсти, лицом ощущая горячий язык лучшего друга.
Сквозь распахнутую кухонную форточку на пол белесыми кругляшами опадал мороз. Прижав кулачки к груди, дрожа от страха и холода, мальчик недоуменно смотрел на чужую тетку в телогрейке, распластанную на полу. Одна нога в сером валенке, подшитом черным войлоком, подвернулась, руки широко разбросаны в стороны. В кулаке мертвой накрепко зажата деревянная ручка большого кухонного ножа. Мужская шапка–ушанка скатилась с головы, длинные волосы мокли в черно–красной лужице крови. Овчарка с широкой спиной и окровавленной мордой, ощерив громадные клыки над лежавшей, перекатывала в горле грозный рык. Днем желтые, сейчас глаза Витязя полыхали незнакомой, прозрачной зеленью.
И ужас… уже не детский.
…Глядя на раскаленные спирали калорифера, Бармин пытался понять, почему именно сейчас открылась незнакомая страница из туманного младенчества… Со слов родителей он лишь знал: когда они вернулись домой (были в гостях у соседей за стеной), он без сознания лежал возле кровати на медвежьей шкуре. Рядом — «Витязь», мохнатым, теплым барьером.
…После нового года, Бармина, спящего в бытовке, застукало проверяющее начальство. Пришлось искать работу с жильем, вот он и в общаге. А бетонный цех, где он теперь вкалывает, совсем неподалеку от складов…
* * *
…эх, раз, еще раз,
еще мно–ого, мно–о–го ра–аз!..
Под красными, неуклюжими пальцами Генки неожиданно тонко и мелодично выпевают струны, сипит отчаянный голос.
…лучше молодуху один раз,
чем старуху сорок ра–аз!..
Распаренные красномордые мужички у дверей хлещут в ладоши, подпевая:
Делай, делай,
голубенок бела–ай!..
Прочь, пьяная, полуголодная, без надежд на будущее, житуха!.. Гуляй, рванина, от рубля и выше! Все, все объединены одним — чувством праздника: выпивку по горло, закуски по завязку!
Илья–ассенизатор (за гнусавый голос прозванный сифилитиком) в кирзачах–лыжах и трусах взгромоздился на табурет. Пылает влажная лысина, в склеротических жилках багровеет пористая бульба носа. Бессмысленна слюнявая улыбка, резинка трусов сползла аж до гениталий, вибрирует мохнатый живот. Танец живота!..
— Братцы!.. — рыдал Павел Васильевич, клетчатый засморканный платок не вмещал всех умиленных слез. Желтоватые белки глаз в тончайших ручейках прожилок, морщины высокого лба, втянутых щек, подбородка, — все собралось в одну восторженную мину. Засаленный полосатый галстук душил его, он карябал пальцами ворот серой рубашки. Галстук всегда на нем. Даже тогда, когда забывал надеть штаны (амнезия от хронического алкоголизма) и шлепал по коридору в длинных пестрых трусах, измятый яркий атласный язык лоснился на груди.
В этой комнате все знали: он обязательно будет трясти перед ними обтерханными документами, тыкать в физиономии фотографию дочки с внуками, кричать, брызгая слюнями, обиженно шмыгая носом.
— Был, каким человеком был!.. Главным инженером на таком громаднейшем предприятии, каких в бывшем Союзе единицы. Но, увы, сожрали за честность, мерзавцы, стерли в порошок, по ветру пустили прахом! Раз я теперь работяга, сторож, то и должен быть рядом с простым народом, плечом к плечу, а не в Москве…
Был он безобиден, как босяк, широк: мог снять с себя кальсоны и тут же отдать нуждающемуся. Никто, никогда его пальцем не тронул.
…Фонари качаются
ночка надвигается,
филин ударил крылом…
— яростно хрипел Генка, мотая белесой, взопревшей головой. Всегда сонные, мутно–зеленые глаза сейчас полыхали волчьей радостью…
Кровать плавно и сладко несла захмелевшего пацана. В полузакрытых его глазах растелешенная Машка, а над ее головой на гвозде в стене, как переходящий вымпел, как знамя мужской похоти, — розовые, застиранные трусы. Валерка, корча рожи, как бы ненароком поглаживал бедро пацана…
— Когда беззаконие в стране, слишком много разводится разного начальства — воров! — кричал Павел Васильевич, держа за руку гугнившего Илюшу, сладко пускавшего пузыри на толстые, добродушные губы.
…Но вдруг за поворотом –
«гоп–стоп, не вертухайся! —
выходят три бравых молодца…
— В Библии как: царь Соломон строил храм господень, так на сто сорок тысяч носильщиков и каменотесов у него было три с половиной тысячи надсмотрщиков. Это на каждого дармоеда приходилось тридцать пять работяг! А у нас что: пять работяг и три дармоеда… Все летит в тартарары!
Коней остановили,
червончики побрили,
купцов похоронили навсегда…
— резко закончил «Чубчик». Брошенная на кровать гитара тоненько и жалобно простонала. Сквозь щелки красноватых припухших век, где еще полыхала яркая волчья зелень, Генка взглядом прицелился в главного инженера.
— Не боись, Павел Васильевич, ныне подпольных миллионеров нет, все они в законе… Так что, в случае чего, ясно будет кого эскпри… экспра… тьфу!.. вообщем потрошить.
Павел Васильевич, уронив голову на грудь, отваляясь к стене, пробормотал, засыпая:
— И рассеялись они без пастыря и, рассеявшись, сделались пищею всякому зверю полевому, никто не разведывает их, никто не ищет их…
— Что, ин–тел–ли–гент? Мяско не лезет, а? Но люблю, люблю тебя, паскуду! — Славик тискал плечо Бармина. — Давай, дергай ко мне, а Козелкова к шутам, в твою халабуду.
От хорошего вина мозг Бармина ясен и гулок, как осенняя солнечная облетевшая роща, а ноги ватные, непослушные.
Сожитель Славика плотник Козелков, сорокапятилетний мужик с рыхлыми покатыми плечами, крохотным подбородком и с лицом пожилой эстонки. Сняв ботинок, он разминал грязно–белые пальцы ног, поднося руку к носу… неожиданно сочным и густым басом бубня художнику–маляру:
— Я половицы скобой, а потом еще клинышками деревянными зажимаю, чтоб тесно друг к дружке, а уж потом намертво прихватываю. А другие как: доску положил и тут же приколотил, а потом щели в палец.
— Как у баб! — подал голос Генка, осушив кружку вина.
— Ха–ха–ха!..
— Гых–гых–гых!..
— Кха–кха–кха!..
Славик схватил руку Бармина (на месте свежего ожога лопнул белесый водянистый волдырь, рана круглилась красно и обнаженно), зашептал на ухо, жирно, влажно шлепая губами:
— Пацан, пацаненок!.. Ты спишь, а он сигаретку к коже, зашкворчало…
Чтоб подойти к гаденышу, нужна злоба. Притворяясь, Бармин усмехается, холодно щуря глаза под густыми каштановыми бровями.
— Успеется, не хочется портить праздник!
* * *
Выйдя из полупустого автобуса, Бармин пошел по мокрой травянистой тропинке. Клочьями расползался туман, небо чистое, омытое, где–то за домами высовывалось солнце. Всё дышало свежестью. Болото за дамбой, недавно пылавшее золотом лапчаток, покоричневело от колосков пурпурного вейника. Кое–где белыми комочками ваты — пушица.
Бармин замер на углу высокой ограды складов. Большая птица, серо–сизая с крыльев, а голова и грудь черные, металась во влажном прозрачном воздухе, с внезапным криком бросаясь вниз. Силуэт птицы, метавшейся из стороны в сторону, стриг воздух в полуметре от колосков вейника. И её жалобно–вопрошающий крик: «Тьи–вы!.. тьи–вы!..»
«А я чей?» — мрачно усмехнулся Бармин. Но небо такое чистое, так свежа и пышна приморская зелень! Предчувствие лучшего будущего, что непременно случится сегодня или завтра, мало–помалу овладело им.
