«А я чей?» — мрачно усмехнулся Бармин. Но небо такое чистое, так свежа и пышна приморская зелень! Предчувствие лучшего будущего, что непременно случится сегодня или завтра, мало–помалу овладело им.
…Бетонный цех нем. Большие окна серели от налета мельчайшей цементной пыли. Восходящее солнце нежно–розовой краской обрызгало выщербленный пол, разбросанные кувалды, обрезки арматуры, стальные клинья, разобранные железные опалубки. Ни визга вагонетки, ни звонков крана, ни грохота железа, шипящих сполохов сварки, ни человеческих голосов!.. Только мелодичный писк ласточек, стремительно срывавшихся с гнезд, прилепленных по углам, под самым потолком.
Это самое любимое время суток — он один, одинок, вокруг лишь тишина, голова ясна, а мышцы свежи. Он один…
* * *
После выпускного вечера, хмельной от предстоящей свободы, в семнадцать лет он остался один. У него нет дома, даже могил родителей, к которым бы он мог всегда прийти или приехать. От одной мысли, что нет их могил, он вдвойне себя чувствовал сиротой, в глубине души веря, что связь мертвых с живыми существует. Не зря же живые так любовно ухаживают за могилами, где под бетонными или мраморными плитами, кроме желтых костей, — ничего. Но счастлив ли тот, кто ни разу не коснулся рукой могилы предков, и потерялись они в безвестности среди бурьяна и чертополоха?..
…Река за поселком быстрая, прозрачно–ледяная, над пестрой галькой на дне видны синевато–зыбкие тени лососей, идущих в верховья на нерест. Старых высохших русел (стариц) у реки с десяток, как царица платья, она меняла их каждый год. Железные коряги листвяков намертво вмурованы в дно.
Лодку поймали в устье, застряла на перекате, а отца и мать река не отпустила, где–то на дне схватила корявыми пальцами каменных коряг. Вся река–могила…
* * *
Скрежеща, визжа и грохоча, длинный стальной винт, как в гигантской мясорубке, гнал цемент. Серо–синюю струйку с края лотка подхватывал бесшумный транспортер, в формочках, схожими с хлебными, быстро уносил в бункер. Противно скрипя каменной пылью, пятидесятикилограммовые бумажные мешки с бегущим на них черным оленем скользили меж брезентовыми верхонками. Вместе с потом из Бармина выходил трехдневный хмель.
Первый вспоротый мешок он высыпал себе под ноги… В памяти выплыл глухой подвал, нервно пляшущий желтый круг света фонарика, пар от груды кишок суки… Как крутые яйца о края тарелки, на бетонной стене с хрустом лопаются черепа щенят… Бармин с минуту сглатывал тягучую резиновую слюну подступившей тошноты.
На зубах хрустела каменная пыль. Бармин на пол выхаркивал ошметки мокрой грязи, из ноздрей выковыривал едкие пробки. Распоров пятьдесят мешков, он вырубил гигантскую «мясорубку» — цемента в бункере на полсмены работы.
Теперь он в другом месте. После адского скрежета цементного конвейера — изобретение местного, спившегося, Кулибина — прогибающаяся, широкая лента транспортера почти бесшумно бежала на стальных валиках, унося кучки серо–желтого песка. Бег ленты, как течение реки, вселял в душу расслабление и покой. Сизо–черная птица металась во влажной синеве!.. Стальные валики спрашивали:
«Тьи–вы… тьи–вы…» Из горловины бункера сыпался песок — «шурх–чмок… шурх — чмок…».
Подошел бригадир. Бармин пожал его жесткую от кувалды и бетона руку. Бармин знал, за прогулы его из бригады не попрут, его место самое тяжелое в цехе, раньше здесь двое работало, а он один справляется…
— Сегодня получка… — коричневые глазки бригадира тусклы и хмуры под козырьком кепки. — Бабы шипят… Вчерась я с Веркой и Айной — то там, то здесь…
Женщины в бригаде в громоздкой брезентухе, в резиновых сапогах, хриплоголосые, с равнодушно–усталыми лицами, как сестры, похожи друг на друга. За дощатой мелко дрожавшей стеной ревел и лязгал экскаватор. Над головой колоколом гудел пустой бункер — ковши желто — коричневых ноздреватых камушков керамзита сыпались в железный конус.
* * *
Трехсотметровый кусок прекрасного пляжа зажат меж складами стройучастка и жилыми бараками. Песок испещрен следами шин, под ногами скрипели высохшие панцири креветок. Черной каймой водоросли ламинарии. До нее никак не могли достать лакированные горбы зелено–голубых волн. На волноломе из бракованных плит и балок пацаны, черные от загара — проведи ногтем по коже, и потянется белая царапина. Трепещущими тряпочками (белыми с испода и темно–зелеными сверху) над ними на крючках удочек вверх взлетают камбалы. Свежо и остро пахнет йодом, солью, горячим песком.
Только что в конторе получив получку, Бармин задумчиво глядит в море, где у горизонта белым штришком теплоход. Но в глазах его — молодая женщина–штукатур… рядом с ним под «дождиком» в душевой. Пьяную привел незнакомый парень с черными пыльными кудрями в брезентовой куртке и тяжелом монтажном поясе. В гулкой пустынной душевой ее молочно–белое тело, словно птенец из скорлупы, вылупилось из пестрого комбинезона, заляпанного краской и известью.
Минут через пятнадцать, когда она вышла из парилки, и, задев Бармина тяжелыми грудями, стала рядом, он уже не удивился…
Глаза женщины белые, бессмысленные… Кучерявились темные подмышки, под тугими горячими струями розовели молодые груди, где под нежной кожей тонкими зеленоватыми змейками — вены.
Он не смотрел в ее лицо, не хотел видеть пьяные бессмысленные глаза, убивающие тайную красоту груди, открывшуюся вдруг незнакомому мужчине в совершенно не предназначенном для этого месте.
Не испытывая похоти, он все же не удержался и коснулся пальцем зеленоватой змейки, скользнул по ней и ощутил скользкую твердость матового соска. И он вдруг напомнил белую, шарообразную завивку крановщицы Людмилы…
У Людмилы бледно–голубые выпуклые глаза и толстые икры ног. Когда по лесенке она поднималась на кран, широкий зад чуть ли не разрывал спецовочные брюки. Полтора месяца назад Бармин одолжил ей приличную сумму, но долг она не торопится отдавать.
* * *
Бармин в своем единственном черном потертом костюмишке, подошвы туфель — что лист бумаги… В данный момент это весь его гардероб, демисезонное пальто, в котором приплыл из Магадана, зимой толкнул за бутылку корейской женьшеневой водки, пахнувшей сырой землей.
В спортивной сумке две бутылки пива, бутылка водки, плитка шоколада, полбуханки хлеба и палка колбасы.
Людмила только что из–под душа. Крупные бронзовые колени посверкивают чистой кожей, с большим разрезом сзади джинсовая юбка коротка, блузка розовая. Светлые волосы еще влажны, отсюда кажутся жидковатыми. Она недавно сбежала от сожителя, жившего в пади Ободной, сейчас снимала комнату в старом городе, неподалеку от вокзала.
— Ох, и торопилась! — играют её бледно–голубые глаза, виляют широкие бедра, покачиваются черненые серебряные серьги с фальшивыми камушками, скалятся крупные белые зубы, обнажая десна. Голос сильный, низкий ликует, а в голове шустрой мышкой снует одна мысль… Испытующе Людмила заглядывает в глаза Бармина, но там совсем другое… «Значит, отдам долг, не отдавая денег…», — решает она.
Под каблуками белых босоножек гремит гравий возле шпал. Рука Бармина касается ее мягкой ладони с коротко обрезанными ногтями.
— Значит, нравлюсь!.. — белые лопаточки зубов разрывают толсто намазанный, блестящий рот.
«Как жаль, что у него нет квартиры, живет в общаге!..». — Как мужчина, он полностью в её вкусе, но как потенциальный муж или сожитель не подходит, нет собственного жилья. Обходя пустой товарный вагон, он сумкой задел за угол, звякнули бутылки. Крановщица окончательно поняла — с долгом покончено…
* * *
Старый, желто–белый кирпичный вокзальчик с трех сторон зарос деревьями и кустами. В конце огромной изломанной дуги берега, (в сопках аммонитом выгрызены террасы), где дома горными баранами карабкаются наверх, там находится новый модерновый вокзал из бетона и стекла. Здесь же гулкая прохлада зала, высокие запыленные окна, изрезанные ножами, старинные деревянные скамьи с высокими спинками. Над крышей шелестят кроны матерых амурских лип, покачиваются тяжелые листья кленов.
Облупленная скамейка затаилась в черноте уже отцветшей гигантской амурской сирени. Со сбитой верхушкой, ива кажется огромной, бокастой копной. Многообещающе, со сдержанной страстью, как длинные пальцы рук, переплетаются ветви…
По–мужски, не жеманясь, Людмила пила водку из складного металлического стаканчика (на крышке выгравированы ружья, собаки, глухари и с глуповатыми лицами охотники). Проголодавшись за смену, Бармин налегал на хлеб и соленую колбасу.
Хмель меж ними снес последние перегородки: ее тяжелые прохладные ноги лежали на его коленях. Вздрагивающими пальцами он гладил ее мускулистые икры, забираясь выше, в потаенную пухлость ляжек. Часто дыша, запрокинув лицо, она пальцами показывала ямку возле уха, рядом с холодной серьгой. От поцелуя напрягалась, сильно сжимая его плечи…
