Порядок означал городскую стражу на улицах, бдительных таможенников, следящих, чтобы не проскользнул в порт галеон с пряностями из Персии или с какой-нибудь иной сомнительной территории, регаты по субботам, красные паруса, бесконечные парады на узких городских улицах, героическое хлопанье знамен и трепетание вымпелов на ветру. Порядок обеспечивал иллюзию безопасности.
— Слово? — смиренно спросил Энцо таким скрипучим голосом, что дожу невольно захотелось предложить ему выпить. Но он только кивнул. — Ваша светлость помнит возмутительную пьесу, подрывающую основы государства? — Он положил на мраморный столик сверток, который принес с собой.
Щеки дожа порозовели.
— Эта… актриса?
— Со всем семейством, ваша светлость, — поклонился Энцо фигуре в тронном кресле под внушительным балдахином. — Театр догорает. Впредь мы такого безобразия не допустим.
Дандоло степенно поднялся, снял с пальца перстень и собственноручно надел его на указательный палец верного слуги. Золотой перстень был украшен лунным камнем с изображением все того же рыкающего венецианского льва.
— Мы не забудем этой вашей заслуги, — изрек дож, возвращаясь под сень балдахина.
Энцо заметил, что дож приволакивает правую ногу. Чума во дворце дожа? Летают такие крамольные сплетни по городу. Может, конечно, возрастные недуги…
— Еще один вопрос, ваша светлость, — почти прошептал Андолини.
— Да-да, знаю, — поморщился правитель. — Сучья Генуя… Наемники наготове, ждут, собаки, удобного момента. Но не дождутся. Ведь так?
В уверенном ворчании дожа чувствовались нотки сомнения. В Генуе гремели барабаны войны, раздавались призывы перерезать глотки проклятым выродкам из Венеции, насадить их собачьи головы на пики и разнести в пыль роскошь пьяцца Сан-Марко.
— Армия и флот Республики готовы двинуться на этих мерзавцев уже летом, если ваша светлость соблаговолит отдать приказ. Граждане Венеции будут приветствовать такое решение. Мы знаем их настроения, знаем, о чем они толкуют, о чем шепчутся в укромных уголках. Знаем их молитвы, мысли праведные и неправедные.
Дож кашлянул и отвел взгляд от лица собеседника.
— Сколько сегодня? — спросил он спокойно.
— Двадцать девять, ваша светлость. И да благословит Господь Республику.
Дож принял список и прочитал имена. Знакомых нет. Да если б и были… Как обычно, он ни о чем более не спросил. Подержав палочку воска над свечой, дож капнул зеленым расплавом на бумагу и приложил свою царственную печать. Энцо с поклоном принял бумагу и спрятал ее.
Андреа Дандоло покосился на человека, начавшего карьеру стража государства тридцать девять лет назад в чине капрала. Дож не сомневался, что Энцо перережет глотку и ему самому, если того потребуют государственные интересы.
Знает ли он? Проникает ли взгляд государства в мои потайные покои, в мои личные слабости? Видит ли недремлющее око, как слуги по ночам доставляют ко мне мальчиков-марокканцев и под утро выводят их из дворца? Такие тайные сомнения частенько мучили дожа. Он вдруг почувствовал усталость. Вспомнил о свертке на столе.
— Что это за подарок, мастро Андолини?
— Подтверждение моих слов. Я не бросаю слов на ветер, ваша светлость.
Уже пятясь к двери, он еще раз напомнил:
— Войска готовы, ваша светлость. Как только отдадите приказ, я лично поведу их на Геную. Желаю вашей светлости спокойного ночного отдыха.
Дож не ответил. Он разглядывал сверток на столе.
Как только за Андолини закрылась дверь, дож занялся его подарком. Под тканью оказалась недавно отделенная от тела чисто вымытая женская голова с аккуратно расчесанными роскошными волосами. До тридцати не дожила, опытным взглядом определил дож, и тут его окатила жаркая волна узнавания. На него в упор смотрели два живых, широко раскрытых, не успевших помутнеть зеленых глаза. Дож покосился на дверь. Нет, Энцо не вернулся. Дож оскалился и жадно впился губами в холодный мертвый рот синьоры Фаринези. Его светлость хорошо помнил тот недавний вечер, когда, прикрывшись маской, он затаился в темном уголке набитого битком зрительного зала. Легкая, как будто невесомая актриса выскользнула на сцену в платье придворной дамы, с туго стянутой корсетом грудью. И из этого прелестного рта тут же посыпались мерзкие шуточки насчет полового бессилия правителя, на которого не действуют ее чары. Затем на сцене появился ангелочек в обличье арабского подростка… то есть юный арабчонок в одеянии ангела… и поделился со зрителями секретом мнимой импотенции властелина. Ангелочек игриво подвел свои губки помадой и шаловливо улыбнулся. Публика взорвалась воодушевленными воплями и бешеной овацией. Грязные скоты ржали и хватались за животы, смеясь над ним, бессильно сжавшимся в затененном уголке. А примадонна нагло повернулась в его сторону и низко поклонилась, устремив взгляд прямо на него, словно знала, кого скрывает плотная маска из темного бархата.
— Сука! — прорычал в исступлении дож, терзая и лаская беззащитный кусок мертвой плоти, забавляясь с нею и разрывая ее ногтями и зубами.
Вернувшись домой, Энцо Андолини первым делом направился в детскую спальню и нежно поцеловал в щеку свою старшую дочь, семилетнюю Кристину. Девочка зашевелилась под одеялом, но не проснулась. Энцо понимал, что до свадьбы дочери не доживет. Приступы кашля раздирали его горло все чаще, а неделю назад появились кровавые выделения. Доктор-еврей, на которого он извел кучу денег, «утешил» его, заверив, что медицинская наука и фармакопея бессильны и остается только молиться. Кретин! Сдерживая кашель, Энцо заспешил из спальни дочери.
Витторио, слуга-сицилианец, поджидал в коридоре с серебряным кубком на подносе. Запах горячего шоколада перекрыл вонь, проникавшую снаружи, от каналов.
— Пожелаете освежиться перед сном, эминенца?
Энцо кивнул и принял сосуд. Слуга достался ему в наследство от отца, которому прислуживал отец Витторио. Энцо омочил сухие губы в горячем напитке, окинул взором деревянные стенные панели коридора и вспомнил прежнего владельца дома. Сахароторговец Микеле Урбано всегда вовремя платил все полагающиеся налоги и подати. Его дочь Франческа сразу приглянулась Энцо, и он решил непременно взять ее в жены. Сорокалетняя разница в возрасте Андолини не смущала, и он сразу принялся за дело.
«Дело» это он сладил в своей привычной манере. Поинтересовавшись биографией мастро Урбано, Энцо Андолини выяснил, что купец бывал в давние годы в нечестивом городе Дамаске, но не сообщил об этих визитах государству. Пришлось прибегнуть к аресту, и через два дня допросов мастро Урбано с переломанными пальцами и обожженными гениталиями сознался в прегрешении. Да, он посещал нечестивый Дамаск. Да, он должен был об этом заявить. Да, он готов предстать перед магистратом и покаяться.
Урбано стоял в свое время за тем же занавесом, на том же месте, где этот придурок-клоун клялся в верности Республике. Купец плакал, клялся, что никогда не участвовал ни в каких заговорах против Венеции. Тщетно. Его приговорили к позорной публичной казни. Тяжкий молот раздробил бы ему кости рук и ног, потом его беспомощное тело привязали бы к колесу и выставили на пьяцца Сан-Марка на всеобщее оплевание, на медленную и мучительную смерть.
Три дня Франческа стояла на коленях перед кастелло. Слезы юной красавицы возбуждали Энцо еще больше, чем вид платья, обтягивавшего ее колени, и шевеление молящихся губ. Молитвы ее, однако, возымели действие.
Проявив редкое милосердие, Энцо распорядился тайно выслать Микеле Урбано в Испанию. Урбано целовал ноги своего спасителя и поручил его заботам свою дочь. По прибытии в Испанию купца почти сразу же закололи «жестокие бандиты-горцы» — так, во всяком случае, было обставлено его убийство, совершенное по поручению мастро Андолини. Получив известие о гибели отца, Франческа проливала горькие слезы, а Энцо отечески ее утешал и всячески сочувствовал.
Через три месяца благодарная Франческа приняла предложение руки и сердца Энцо Андолини. Он так ей помог! Он взвалил на свои плечи заботу о делах отца. И о прибылях, проистекавших из торговли.
— Что нового, Витторио? — спросил Энцо, направляясь к комнатам жены.
— Еще один славный день Республики, синьор, — прошептал Витторио, чтобы не разбудить девочку. — Синьора изволила отобедать около шести, Кристина с подружками играла в кораблики, в морской бой между маврами и Венецией.
— И кто победил?
— Как всегда, Серениссима, — улыбнулся Витторио.
— Спокойной ночи, Витторио, — закончил беседу Энцо, входя в спальню жены.
Франческа не спала, но лежала тихо, притворяясь спящей. Он скинул плащ и башмаки, опустился на простыни, наслаждаясь их шорохом. Протянул руку к бедру жены, полуприкрытому задравшейся ночной рубашкой. Немного таких ночей осталось ему пережить.
