Несмотря на мрачные протесты Уоррена, жена его все же присутствовала в зале, когда Лу Паркер приговорила подсудимого к годичному изгнанию. Уже позднее дома, в спальне, Чарм, сбрасывая туфли, с горячностью заявила:
– Судя по тому, что я слышала, – а мои источники информации заслуживают доверия, – если каждого адвоката, подписавшего ложное свидетельство, будут приговаривать к годичному осуждению и если будет осужден каждый обвинитель, отказавшийся признать улику, способную повредить его системе обвинения, то в скором времени они могут превратить Харрисский окружной суд в некую автомобильную стоянку! И эта самодовольная сукина дочь прекрасно понимает это.
– Родная, я знал, что делаю, – сказал Уоррен, – и теперь поплатился за это.
– Ты объясняешь все слишком просто. Я думаю: не исключено, что причина, по которой ты помог Фриру, лежит немного глубже, чем тебе представляется.
Глубже? Ведь Уоррену хотелось спасти горсточку человеческих жизней. Он поинтересовался, что Чармиан имеет в виду.
Она ответила:
– Я полагаю, что все адвокаты иногда думают: “Итак, если бы не милость Божия…” Я хочу сказать, Уоррен, что ты оказался слабым. Ты считаешь, что ошибся в оценке другого человека, но ведь тебе и не следовало выдвигать свое суждение о нем на первое место. Адвокат не имеет права брать на себя роль судьи или суда присяжных. Ты сделал это, потому что тебя не устраивает сама система. Ты болезненно переживаешь то обстоятельство, что люди вообще попадают в тюрьму.
– Не все, – пробормотал Уоррен. – Самых больших негодяев следует отправлять куда-нибудь подальше, где они уже не смогли бы причинить зла людям. Может быть, на какую-нибудь станцию на Марсе, в какую-нибудь внеземную Австралию.
Он почувствовал, что старается уйти от затронутой женой темы. Чарм поступила точно так же.
– Я говорю вовсе не о злодеях, – сказала она. – Большая часть твоих клиентов – обычные проходимцы. В девяти случаях из десяти они совершают либо что-то ужасно ошибочное, либо на редкость глупое. Закон гласит, что если они виновны, то должны быть отправлены в тюрьму на определенное количество лет. Ну, а ты обязан действовать в соответствии с законом. Если же тебе не нравится это делать, если ты слишком за них переживаешь, то, может быть, тебе и впрямь не стоит работать адвокатом по уголовным делам?
Уоррен хотел быть адвокатом не потому, что адвокатом был его отец, а потому, что он верил в то, что может быть хорошим адвокатом. Даже учась в юридической школе, он уже понимал, что не хотел бы провести свою жизнь, подписывая деловые контракты или став советником-консультантом в баталиях между алчными людьми, хотя таким путем он мог бы разбогатеть. Уоррен мечтал бросить вызов всей процессуальной системе. Он сознавал, что человек не в силах противостоять ураганам или вступать в борьбу с непостижимой волей Господа, но он верил в то, что закон призван исправлять дисбаланс, возникающий из-за разгула грубых страстей, из-за попустительства и дурных людских деяний. Вот почему он избрал область уголовного права.
– Господи Иисусе! – проворчал он и обратился к жене: – Оставь меня в покое, если это тебя не затруднит. Я и так чувствую себя каким-то дерьмом. Я не нуждаюсь в советах бросить мою профессию.
– Этого я не говорила, – заметила Чарм, однако отступилась и оставила эту тему.
В течение всего года своего официального позора Уоррен каждый месяц обязан был отмечаться у должностного лица, осуществлявшего надзор за условно осужденным.
Грош мне цена, если я все это время буду прозябать, решил Уоррен. Я использую этот год на то, чтобы заняться тем, о чем всегда мечтал.
От случая к cлyчаю он проводил частные расследования для другого адвоката, своего старого приятеля по имени Рик Левин. Он начал посещать гимнастический зал и занялся тяжелой атлетикой. Увлекся изучением изысканной кухни.
Его офис на Монтроз был одноэтажным деревянным строением, выкрашенным белой краской, жилым коттеджем, перестроенным под юридическую контору. Уоррен начал свою карьеру в компании юных законоведов, деливших большую квартиру в современном здании, расположенном в деловой части города, однако бесцветность самого здания пересилила в Уоррене дух товарищества. Когда год назад, незадолго до случая с Верджилом Фриром, он отыскал этот коттедж, то сразу же туда переселился. В своем офисе, задрав ноги на стол, за время своего условного осуждения Уоррен прочитал “Сто лет одиночества”, почти всего Достоевского, несколько романов Фолкнера и книги Мерилин Френч и Бетти Фридн, чтобы попытаться понять, в каком направлении изменяется наш мир. Он изучил “Изысканную кухню” и Джулию Чайлд, сделав кучу пометок на полях. Летом Уоррен на месяц съездил в Мексику, где прошел интенсивный курс испанского языка в маленькой школе под названием “Интеридиомас”, расположенной в горном городке Сан-Мигель-де-Альенде.
Чарм удалось выкроить недельный отпуск из своей репортерской службы и прилететь, чтобы присоединиться к мужу. Они поселились в маленькой гостинице на узкой мощеной улочке, где пурпурные бугенвилии взбирались к их балкону, с которого открывался вид на собор, выстроенный в восемнадцатом веке каким-то индейским фантазером-архитектором по почтовым открыткам, изображавшим Шартр[2]. В городе аромат цветов мешался с запахом ослиного помета. Холодными дождливыми днями супруги Блакборн под перезвон церковных колоколов и лай бродячих собак занимались любовью. Уоррен впоследствии вспоминал эту неделю, как лучшее время своей супружеской жизни, даже лучше их медового месяца, проведенного в Мауи.
Чарм сказала:
– Ты отличный мужчина. Когда все это закончится, ты будешь просто великолепен.
Срок изгнания истек. Уоррен появился в здании суда, чтобы возвестить миру, что он вновь готов к адвокатской практике. Все, кроме судей и обвинителей, встретили его дружелюбно и по-приятельски. Но он нуждался в работе – в клиентах, а не в компаньонах на ленч. Иногда ему перепадали дела, связанные с незначительными правонарушениями или мелкими преступлениями против закона о наркотиках, однако большую часть времени он просиживал в своем офисе, аннотируя книги по кулинарии и просматривая очередные тома “Американской судебно-криминальной хроники”.
Чарм устраивала обеды для адвокатов и их жен и мужей. Уоррен готовил телятину по-монастырски и цыплят в вине. Обеды получались веселыми и оживленными. Рик Левин – коренастый, черноволосый, с распушенными усами, горбатым носом и уже наметившимся брюшком – мрачно пошутил:
– Может быть, вам следовало бы открыть ресторан?
– Если бы я не знал, что ты наверняка попытаешься растолстеть в кредит, то так бы и сделал, – ответил Уоррен.
Уоррен и Рик учились вместе сначала в средней школе Ламара, затем, в 1977 году, были выпускниками Остина, а впоследствии одновременно заканчивали южнотехасский юридический колледж в Хьюстоне. Рик стал адвокатом, специализирующимся на делах, связанных с наркобизнесом, и свои гонорары получал буквально на вес: по 500 долларов за марихуану, по 5000 – за кокаин. Он был владельцем четырех скаковых лошадей, которые содержались в конюшне близ Луизианы. Двух из них он назвал именами своих детей. Третья получила прозвище Золото Акапулько, а последняя – Белая Леди.
Однажды, после очередной вечеринки, Уоррен выманил Рика на открытую террасу.
– Положим, один раз я допустил промах, но ведь я все еще прекрасный адвокат. Неужели люди не помнят этого?
– Как мне представляется, – сказал Рик, – твои потенциальные клиенты, должно быть, думают, что некоторые судьи немного предубеждены против тебя. И, вполне возможно, что так оно и есть. Каждый мечтает получить какое-то преимущество, а не то, что может послужить помехой. Я понимаю, что это бред собачий, но людей не переделаешь.
Уоррен понял: Рик обо всем этом что-то слышал. Может быть, он, Уоррен, действительно стал бы помехой для клиента. Эта мысль неприятно поразила его.
Возможно, мне недостает твердости. Именно это, как он догадался, и пыталась тогда сказать Чарм. Вполне вероятно, что для моей профессии требуется обладать дубленой кожей и вовсе не иметь сердца. Уоррен вспомнил об одном полузащитнике из “Хьюстон ойлерс”, которого несколько лет назад он защищал в процессе по делу о хранении наркотиков. Футболист сказал ему:
– Видите вон тех новичков из тренировочного лагеря? Они появляются на поле в семь часов утра и бегают кругами до семи вечера. Что касается меня, то я прихожу сюда в десять и уже в три иду домой. И они все равно выдыхаются, а мне хоть бы что. Они просто не в состоянии сообразить, в чем дело. Понимаете, о чем я говорю? У них нет чего-то – не знаю, как назвать, – что есть во мне.
Уоррен вынужден был задуматься, а есть ли это самое, как бы оно ни называлось, в нем самом? Но вместе с тем он вспомнил нобелевскую речь Уильяма Фолкнера, в которой этот старый писатель сказал, что наша задача на земле не просто выжить, а победить.
