– Я сумею победить, – поклялся Уоррен.
И, чтобы доказать и тем, кто равен ему, и тем, кто лучше, что одна-единственная ошибка в оценке другого человека не повлияла ни на его профессиональное мастерство, ни на его уважение к закону, он начал добиваться работы в суде.
Хьюстон – единственный из больших городов, где не существует института общественных адвокатов. Если обвиняемый заявляет, что он слишком беден, для того чтобы нанять себе защитника, судья сам назначает адвоката, услуги которого оплачиваются из общественных фондов. Каждый день в восемь часов утра голодные адвокаты оставляют под рукой у судьи свои визитные карточки, а затем толпятся вокруг координаторов суда, которые заведуют распределением уголовных дел между ними.
Некоторые из адвокатов, недавние выпускники юридического колледжа, работали прямо в кафетерии, расположенном в цокольном этаже здания, где самый высокий их гонорар не превышал стоимости пережаренного гамбургера и чашечки жидкого кофе, и, тем не менее, они все равно хватались за предложенную судом работу в надежде приобрести профессиональный опыт. Старые адвокаты брались за это, лишь когда воротнички их рубашек заметно поизнашивались и когда от них за версту начинало нести дешевым табаком. Когда Уоррен был помоложе и понахальнее, он сравнивал таких старых юристов с грифами, рыскающими в поисках падали. Теперь он стал намного снисходительнее. Он превратился в одного из них.
Такой работой Уоррен занимался в течение двух лет. Это была борьба за выживание. Ни разу ему не пришлось принять участие в каком-нибудь судебном процессе: все дела были связаны с досудебным улаживанием конфликтов. Однажды Уоррен нечаянно подслушал, как адвокат-поденщик говорил судье: – Заплатите мне триста долларов, и я заставлю этого парня признать себя виновным, – причем проделаю это так, что комар носу не подточит, – в противном случае за сто пятьдесят долларов вы получите уже совсем другого обвиняемого, который попросту пошлет к черту вашу книжку с приговорами. А заодно и вас, ваша честь!
Уоррен проводил свои дни, торгуясь, словно лавочник с североамериканского базара. Он вел дела пьяных водителей, бродяг, наркоманов и мелких перекупщиков краденого – всяческого отребья улиц и гетто. Суд был переполнен делами, назначенными к слушанию, – приговоры выносились моментально, нередко механически заученные наизусть. Большая часть речей каменнолицих судей порождалась памятью компьютеров. Обвинители были бесстрастны и амбициозны. Милосердие требовало времени. А как раз его-то ни у кого и не было.
Случались дни, когда Уоррену хотелось от отчаянья разбить кулаки о стены судебных залов. Я адвокат по уголовным делам, с горечью думал он. Только здесь я могу блистать и именно такую работу больше всего люблю. И ради такого сукина сына, как Верджил Фрир, я от всего этого отказался. Уоррен стал подавленным, угрюмым. Его лицо постепенно начало утрачивать свойственную ему свежесть молодости.
Однако по-прежнему в своих грезах наяву, подобно любовнику, чья равнодушная возлюбленная страшно далека от него, Уоррен продолжал лелеять тайную мысль, что, если он будет усердно и хорошо работать, то каким-нибудь образом все равно пробьет себе дорогу туда, где находился прежде, – до того, как солгал, чтобы спасти своего клиента, который ныне отбывал тридцатилетний срок в Хантсвилле за вооруженное ограбление и покушение на жизнь полицейского и чьи неряшливые, вздорные, узкоглазые дети, которых так жалел Уоррен, были выброшены на общую мусорную свалку жизни. Если я проживу достаточно долго, подумал Уоррен с вновь нахлынувшими на него чувствами оскорбленного достоинства и стыда, настанет день, когда я отправлюсь хлопотать и за них.
Дождь стучал по крыше, молнии прочерчивали линию горизонта. После каждой вспышки они оставляли струю разогретого воздуха, который следовал за ними мощным ударом грома. Чарм Блакборн негромко вскрикнула, и это разбудило Уоррена, который шепотом начал успокаивать ее, нежно поглаживая, пока она не затихла в беспокойном, тревожном сне. Циферблат часов показывал 3.30 утра, 19 мая 1989 года. Какое-то время Уоррен прислушивался к шуму дождя и диким завываниям ветра.
В шесть часов внезапно включились спринклеры на газонах, раскинув дуги водяных брызг над и без того промокшей травой. Уоррен снова проснулся, на этот раз с эрекцией, которую он отнес за счет присутствия жены на его половине кровати. Обычно Чарм обнималась с пуховой подушкой подальше от него, на своей половине, поскольку костистые формы, которыми отличалось тело мужа, мешали ей спать. Однако в то утро Чарм лежала рядом, плотно прижавшись грудью к его лопаткам и дыша прямо ему в ухо. Такую непривычную “близость” Уоррен приписал последствиям бури и всем тем не имеющим названия страхам, которые она порождает в людях, чьи жизненные основания недостаточно прочны.
Повернувшись к жене, он шепотом произнес ее имя. Чарм приоткрыла сонные глаза, похожие сейчас на маленькие щелочки, однако высунула руку из-под одеяла и выразительно покрутила пальцем перед носом Уоррена. Это был тот самый жест, которому она выучилась в Сан-Мигель-де-Альенде, чтобы отгонять уличных мальчишек, когда те начинали выпрашивать песо. Дети сразу же отступали. Затем Чарм, как правило, говорила: “О Господи, как же я могла так поступить?” – и бежала за ними, чтобы втиснуть монеты в их потные ладони.
– Сколько времени? – прошептала она.
– Четверть седьмого.
Чарм отвернулась и включила кондиционер над головой.
Облака умчались на запад, и на газоне зачирикали птицы. Выскользнув из постели, Уоррен обнял Уби, свою подагрическую бронзово-золотистую охотничью собаку, спавшую на коврике у кровати, после чего быстро натянул на себя серый спортивный костюм.
Вместе с Уби, радостно ковылявшей и пыхтевшей сбоку, Уоррен минут двадцать побегал трусцой по Брейс-Байю. Вернувшись домой, он принял душ, сварил кофе и запил им целую миску мюсли[3], а потом съел банан, который сорвал у пруда.
Тихо, стараясь не разбудить Чарм, Уоррен оделся. Взглянув на жену, точнее на то, что ему было видно, – несколько прядей темно-каштановых волос и хорошо знакомую фигурку, эмбрионом скорчившуюся под покрывалом, – он тихо проговорил: “Я люблю тебя”.
В начале восьмого он уже мчался в своем “БМВ” по юго-западной автомагистрали под синим небом, чисто вымытым ночным дождем. Под таким небом можно воображать себе одиноких гуртовщиков на берегах Бразос и старые колесные пароходы, пенящие воду на Баффало-Байю. И, разумеется, сидя за рулем машины, Уоррен тоже воображал себе все это. Но еще он воображал, что женат на женщине, которая по-прежнему обожает его, что телефон в его офисе надрывается от звонков и что он целиком контролирует всю свою жизнь.
Выдуманные картины начали терять свою четкость. Уоррен знал, что должен что-то предпринять, иначе самый их остов развалится на куски.
* * *
С телефона перед кафе в полуподвальчике Уоррен связался со своей приемной. Единственным сообщением, поступившим за время его отсутствия, была просьба перезвонить в офис Скута Шепарда. Опустив в прорезь автомата еще один двадцатипятицентовик, Уоррен позвонил туда. Секретарша сообщила, что мистер Шепард в настоящее время находится на слушании в 342-м окружном суде.
– И что же там происходит? – поинтересовался Уоррен.
– Устанавливают сумму залога по делу Отта, – ответила секретарша.
– Если я не застану его там, то еще раз перезвоню, – пообещал Уоррен.
Скут Шепард возглавлял коллегию хьюстонских адвокатов по уголовным делам. Он был старым другом отца Уоррена. Немногие люди становятся легендой еще при жизни – Скут был одним из них. В процессе по делу Джона Р. Бейкера, нефтяного магната-мультимиллионера, обвинявшегося в отравлении собственной жены, Скут два раза кряду не давал присяжным прийти к единому мнению, пока в конце концов не было прекращено само дело. Он защищал интересы Марты Сэчс, доктора-сексопатолога, обвинявшейся в убийстве на глазах у двух свидетелей ее подруги-возлюбленной, выиграл процесс и добился оправдательного приговора. Скут защищал крупных дельцов наркобизнеса, главарей мафиозных синдикатов и всегда их вытаскивал, если у него имелось хоть немногим больше туманной надежды, да бормотания сицилийских молитв. Его краткую биографию публиковали “Тайм” и даже “Вэнити фэа”[4], а добрая дюжина нью-йоркских издателей уговаривала его написать книгу о тех судебных процессах, в которых он участвовал. Отказываясь, Скут произнес фразу, ставшую крылатой: “Если я выдам свои секреты, то с чем же я останусь?” Но, по мнению Уоррена, в этих словах было больше кокетства. Никто не смог бы по книге выучиться тому, что умел Скут.
Уоррен поднялся в лифте на пятый этаж, в 342-й окружной суд. Здесь под высоким потолком над ореховыми панелями была развешена целая галерея живописных полотен – портреты судей минувших времен, облаченных в роскошные мантии. Нынешний председательствующий резидент 342-го окружного суда, судья Дуайт Бингем, был одним из четырех чернокожих судей округа Харрис. Ему принадлежал самый вместительный и величественный во всем здании зал судебных заседаний – Бингем владел им по праву старшинства. “Но все, что Дуайт Бингем знает о юриспруденции, – сказал Уоррену, тогда только начинавшему практику, его отец, – может поместиться в котомке мексиканского эмигранта-поденщика. Слишком поверхностный, слишком благодушный. Он не любит отправлять молодых негров в тюрьму – согласно его теории они там окончательно остервенеют и выйдут еще опаснее, чем были. Его слабость в том, как мне кажется, что ты и твои приятели-хиппи назвали бы… состраданием”.
