«Ладно, — сжалилась хозяйка, — я думаю, что мне удастся спрятать тебя от мужа. Будет тебе стоять на пороге. Он скоро вернется, а пока иди-ка погрейся. Ты же насквозь продрог в лесу, бедняжка».
Она впустила меня в дом и подвела к очагу. Там в каменной стене, в циклопическом камине пылала гора яркого огня, где на черном от копоти вертеле жарился, попыхивая жирком, целый баран. Ужин для Людоеда.
Присев на корточки, стуча зубами от сырости и протянув руки к пламени, я пытался сосредоточиться.
От моей одежды шел пар.
Посреди массы огня чернел баран.
По мясной туше метались голубые огоньки.
Жир смачно капал на угли.
И непонятным образом все эти шлепки, вздохи и гулы тяги, шумы огня и горящего мяса складывались в звук идущего по рельсам поезда, в перестуки вагонных колес на стыках пути.
Тут в дверь со страшной силой постучали три раза. Людоед! Жена спрятала меня под кроватью и пошла отворять дверной засов. В паническом страхе я забился в самый угол. Я окончательно свихнулся и чувствовал себя маленьким мальчиком, который попал в беду. Мое сопротивление ловушке слабело с каждой минутой, я втягивался в воронку чертовщины, как вода — в горловину водостока.
Хлопнула, как гром, железная дверь. Больше нас ничего не разделяет… По каменному полу прошли огромные сапоги с отворотами и остановились у квадратных ножек дубового стола. А за ними пролязгали четыре черные собачьи лапы с белыми когтями, торчащими из шерсти. Пес отряхнулся от дождевой воды, и в камин, шипя, полетели дружные капли. Жалобно скрипнуло кожей сиденье продавленного стула — Людоед уселся за стол, уставленный снедью. Я разглядел из-под кровати его увесистый зад в штанах из черного бархата в сальных пятнах. Пес лег у огня. От его мокрой шкуры резко запахло едкой псиной. В камине стрельнуло сосновое полено, и ко мне под полог закатился алый злой уголек. Мое убежище разом наполнилось щекотливым острым дымком — я чуть было не чихнул и не выдал себя с головой.
Людоед спросил, готов ли ужин, и нацедил полный кубок вина из бочонка. Только тень на стене поднесла косой красный бокал к губам, как вдруг Людоед стал принюхиваться, вертеть головой во все стороны, ерзать так, что завизжала мокрая кожа на стуле, и прорычал, что чует запах человеческого мяса.
Я, оцепенев, глядел на его сапожищи, с которых натекла целая лужа воды.
«Мальчика ты еще вчера съел. Это, наверное, баран пахнет свежатиной. Он еще не прожарился», — обманывала его жена.
Пес поднялся на четыре лапы и прошел к миске, где валялись бараньи ребра. Это было подлинное страшилище — смоляной зверь с широким ошейником из красной кожи с шипами. Опустив жуткую морду, пес принялся жадно грызть и глотать кровавую рвань.
Я был ни жив ни мертв.
«Говорю тебе, это запах свежего мяса, — промолвил Людоед, глядя на женщину, — что-то здесь нечисто». Он пнул сапожищем пса в зад: «Эй, Перро, ищи!» Пес, оставив миску, сразу прошел в мою сторону, к постели. Я был так напуган его приближением, что — было! было! — попытался спрятаться за старый башмак Людоеда, который валялся на боку под кроватью, вывалив на пол высунутый язычище. Ужасная морда с пестрыми глазами заглянула под край постели, и наши взгляды встретились. Пес явственно видел меня, но не лаял и даже не рычал, а только тяжело дышал открытой пастью, полной слюны. Я приготовился к смерти. Вдруг чудовище запустило в укрытие когтистую лапу — уйя! — но не за мной, а за огромным обломком мозговой кости.
Странно, но я успел заметить, что лапища пса словно бы исчеркана цветными карандашами, как страницы в той книге, куда я свалился… Отпрянув от жутких когтей к самой стене, я вдруг отчетливо услышал паровозный гудок, близкий перестук колес поезда по рельсам, отчаянно перевернулся лицом к стене и… выкатился из-под кровати Людоеда прямо в свое купе!
Я на полу, покрытом ковром.
Поезд взвыл и снова влетел в горный тоннель.
За стеклом замелькали предупредительные огни.
Опешив, я вскочил на ноги и, обернувшись на купейную стенку, принялся потрясенно изучать обивку из тисненой кожи. Сантиметр за сантиметром! Я искал следы от пролома. Затем потрогал обивку рукой — проверить, насколько прочно эта преграда отделила меня от душной темноты под мрачной кроватью.
Я даже приложил ухо, пытаясь услышать треск исполинского очага, где на вертеле жарился баран. Все напрасно. Уши были полны перестука колес, усиленного тесниной тоннеля. Поезд вылетел на простор ночи, на мост. За вагонным окном понеслись железные переплеты моста. Спокойно, говорил я себе, ты спятил, но понимаешь, что спятил… Все в купе было точно таким же, как в миг первого раза: уютно горела лампа под шелковым абажуром, чернела дамская сумочка на краю столика. Только на этот раз она была открыта, а проклятая книга упала на пол и ход поезда шевелил раскрытые страницы.
Только тут я заметил, что мои руки действительно испачканы глиной.
Как это понимать?
Больше никаких следов лесной тропы не обнаружилось. Костюм был как новенький, даже гардения безмятежно белела в петлице пиджака. Даже ботинки блестели лаком и чистотой, а ведь им так досталось от камней, корней и глиняной жижи!
Я открыл серебристый кран в маленьком умывальнике и тщательно смыл грязь теплой струйкой воды. Взял полотенце. Я пытался банальностью движений и жестов заговорить кошмар. Тщетно! Наоборот, я чувствовал, что буквально стою на краю гибели, что жизнь моя висит на волоске.
Я караулил спиной свет лампы, зонтик на сиденье, сумочку с пистолетом внутри. Я сторожил упавшую книжку с картинками, не решаясь ее поднять. Даже полотенце в руках казалось тонкой завесой бездны. Один миг — и ткань прянет огнем в лицо.
Не дергайся, внушал я себе, соблюдай величайшую осторожность.
Прошли чередой несколько томительных минут, прежде чем я решился на риск выглянуть из купе в коридор. Я сделал первый шаг в сторону двери и чуть было не угодил ногой в уголек, тлевший на ковре! Тот самый уголек от стрельнувшего полена, который вылетел из очага под кровать Людоеда. Вот так номер! Не веря глазам, я наклонился над кровожадным камешком. Он все еще курился сизым волоском ужаса. Не может быть! Я послюнявил палец, тронул едкую красноту — ожог! — и от испуга раздавил уголек подошвой.
На ворсистом ковре остался след казни — черная роза из угля.
Сначала ничего не случилось.
Выглянув в пустой коридор, я повертел головой, цепко осматривая багровую длину ковровой дорожки и очередь закрытых дверей. В спальном вагоне царил общий сон и полумрак розовых бра. На вагонном окне напротив меня слегка трепыхалась белая шторка, собранная в струю и вдетая в кольцо из широкой бронзы. Даже столь малый шелковый трепет пугал мое сердце. Собравшись с духом, я сначала шагнул на дорожку, затем к окну. Все в порядке! Я придвинул лицо к своему тревожному отражению в черном стекле — поезд шел вдоль горного склона, заросшего мертвым папоротником. Снег отступил вверх по отрогу. Дорога была обнесена железными перилами, на которых висели крупные серьги ночной влаги.
Тут вдали звонко щелкнула вагонная дверь — точь-в-точь как застежка на роковой сумке! И в дальнем конце кровавого коридора показалась фигура молодой женщины. Я замер. Она легко и уверенно шла в мою сторону. Это была она, хозяйка лаковой сумочки с золотым револьвером на дне. Я сразу узнал ее по фотографии, которую видел в заграничном паспорте. Девушка шла совершенно спокойно, вращая ключ от купе на указательном пальце. Но почему-то от ее приближения кровь стыла в моих жилах, словно у связанной овцы, которая видит, как сверкает нож в руке пастуха, когда он заносит клинок над жертвой. Ах да! На незнакомке были брючки из черного бархата, такого же вязкого чернильного цвета, как залоснившиеся штаны Людоеда. Почуяв мое напряжение, она невозмутимо поймала меня на прицел наступающих глаз.
— Но ты же не закрыл ее сумочку, идиот! — прогремело в моей голове. — И книжку забыл на полу! — добавил я от себя.
Я кинулся обратно в купе, схватил сумочку, попытался закрыть замок, но! Сумка падает на пол, я наклоняюсь, чтобы поднять, налетаю головой на столик и теряю сознание.
И вот я снова плашмя лежу на полу проклятого купе. Надо мной, опустившись на корточки, роковая незнакомка — она скорей озабочена, чем напугана моим положением.
— Эй, месье! Вам плохо?
Я не могу повернуть языком — настолько силен шок от потрясения.
Страх держит меня в зубах, как кошка — пленную мышь.
— Вы можете встать?
Я не отвечаю, я не пытаюсь даже привстать, потому что она, кажется, сочувствует незнакомцу. И надо же — мне приятно видеть ее волнение.
— Это мое купе, месье. Мое!
Всей спиной я чувствую, как сладко подрагивает поезд на рельсах. Сейчас я готов выносить такое наваждение. От слов незнакомки я мысленно вздрагиваю всей кожей, словно на меня брызжет смола от горящего факела из смолистой фокидской сосны. Я понимаю, что не в состоянии ничего объяснить, и молчу полным идиотом, хлопая глазами.
