Питер Бенчли - Белая акула

В носу лодки раздался шум – резонирующий грохот – и она «клюнула» вперед. Люди попадали с сидений; Крюгер врезался в трап и отлетел, а потом вцепился в него, чтобы не упасть в проход.

Гофман вытащил из-под Крюгера свои ноги и ухватился за перископ.

– Срочное всплытие! – заорал он. – Вытаскивайте ее! Полный назад! Продуть носовые и кормовые! – Он бросил взгляд на Крюгера: – Вы задраили носовой люк?

– Не пом...

Грохнуло еще раз, потом носовой люк вылетел, и из торпедного отсека сквозь крошечные офицерские каюты ударила мощная струя воды высотой в пять футов и трех футов в поперечнике. Она устремилась в камбуз и в кают-компанию.

– Девяносто метров, господин кап-лей! – раздался пронзительный крик.

Лодка проваливалась. Крюгер вдруг ощутил себя невесомым, словно в лифте.

Что-то громко затрещало; где-то лопнул трубопровод; зашипел сжатый воздух. Командирская рубка наполнилась кислым запахом пота, затем мочи и наконец масла и экскрементов.

Еще раз загрохотало – на глубине в двести метров.

Темнота. Вопли. Рыдания.

За тысячную долю секунды до смерти Эрнст Крюгер протянул руку вперед, к торпедному отсеку, в будущее.

Подводная лодка стремительно погружалась. Она опустилась носом вперед на тысячу футов. Здесь, много ниже предельной для нее глубины, от давления разрушился сразу в десятке мест прочный корпус. Воздух устремился сквозь разрывы в искореженном металле, лодка вздрогнула и изогнулась. С вышедшими из строя рулями она начала кувыркаться и опускаться все ниже и ниже, миновав глубину в две, а потом – в пять тысяч футов. И каждые тридцать три фута падения в бездну добавляли еще пятнадцать фунтов давления воды на корпус; вода врывалась в крошечные карманы с остатками воздуха и выжимала их, как виноградины. На десяти тысячах футов на квадратный миллиметр стали давило более двух тонн воды; последние пузырьки воздуха булькнули из разрушенного остова и медленно поплыли во тьме вверх.

Подводная лодка тонула, словно пустая банка из-под содовой, пока наконец не ударилась о склон горы, отскочила и медленно покатилась, вздымая облака невидимого ила и сдвигая валуны, которые затем сопровождали ее падение в глубокое мрачное ущелье. Здесь наступил финал, и лодка застыла, превратившись в груду искореженной стали.

В бесформенном теперь носовом торпедном отсеке громоздкий, отлитый из бронзы контейнер с резиновой изоляцией противостоял напору неугомонного моря.

Осел ил, прошло время. Легионы мельчайших организмов, живущих в бездне, уничтожили все съедобное.

На дно океана вернулся покой: безостановочный круговорот жизни и смерти продолжался.

Абсолютная темнота редка на Земле. Даже в безлунную ночь, когда облака закрывают звезды, небо светится отблесками цивилизации.

В глубинах океана абсолютная темнота совершенно обычна. Солнечные лучи, тысячелетиями считающиеся единственным источником жизни на Земле, проникают в морскую воду на глубину не более полумили. Почти три четверти планеты – обширные равнины, грандиозные каньоны, горные цепи, соперничающие с Гималаями, – окутаны вечным мраком, изредка нарушаемым биолюминесцентными организмами: они искрятся, нападая или стремясь привлечь особь иного пола.

Два батискафа висели бок о бок, как невиданные крабы – с белыми телами и блестящими глазами. Два прожектора мощностью по пять тысяч ватт бросали золотые Дорожки примерно на две тысячи футов перед собой.

– Четыре тысячи метров, – сказал по звукоподводной связи пилот одного из аппаратов. – Ущелье должно быть прямо перед нами. Я вхожу.

– Понял, – ответил другой. – Я сразу за тобой.

Заработали электромоторы, винты одновременно повернулись, и первый батискаф медленно двинулся вперед.

Внутри стальной оболочки – лишь десяти футов длиной и шести в поперечнике – Дэвид Уэббер полулежал позади пилота и прижимался лицом к шестидюймовому иллюминатору, наблюдая, как свет скользит по крутым серым откосам из ила и скальных пород, уходящим в бесконечность, спускающимся из ниоткуда в никуда.

«Четыре тысячи метров», – подумал Уэббер. Где-то тринадцать тысяч футов воды. Две с половиной мили. Вся эта вода над ним, все это давление вокруг. Какое давление? Невозможно подсчитать. Но наверняка достаточное, чтобы расплющить человека в лепешку.

«Не думай об этом, – сказал он себе. – Будешь думать – превратишься в дерьмо собачье. А здесь неподходящее время и место для подобного. Тебе нужна эта работа, тебе нужны деньги. Просто сделай дело – и убирайся отсюда к черту».

Несколько капель конденсата упали с потолка ему за шиворот. Уэббер подскочил.

Пилот взглянул на него и засмеялся:

– Жаль, я не заметил, а то бы закричал вместе с тобой и ты бы подумал, что нам хана. – Он ухмыльнулся. – Я люблю проделывать такие штучки, когда кто-нибудь спускается в первый раз. Глаза у них становятся как у бешеной селедки.

– Шутник, – сказал Уэббер. – Я бы прислал тебе счет за чистку одежды.

Он вздрогнул и обхватил себя за плечи, растирая их. Наверху, где было около тридцати градусов тепла, Уэббер потел в шерстяном свитере, шерстяных носках и вельветовых брюках. Однако за три часа, ушедшие на спуск, температура упала больше чем на двадцать пять градусов. Теперь он замерзал, и хотя по-прежнему потел, но теперь лишь от страха.

– Какая температура за бортом? – спросил он не только из-за того, что его это действительно интересовало, но и потому, что разговор успокаивал.

– Около нуля, – ответил пилот. – Достаточно прохладно, чтобы твоя мошонка съежилась, это точно.

Уэббер снова повернулся к иллюминатору и положил руку на пульт управления одной из четырех камер, установленных в подвижных контейнерах на наружной поверхности батискафа. Аппарат скользил вдоль пустынного склона каньона – бесконечного скопления одноцветных булыжников, по сравнению с которым лунная поверхность показалась бы заманчивой. Уэббер напомнил себе, что их глаза – первые человеческие глаза, наблюдающие этот ландшафт, а объективы его фотоаппаратов впервые запечатлеют этот пейзаж на пленке.

– Трудно поверить, что на такой глубине может быть какая-то жизнь, – произнес Уэббер.

– Может-то может, но ничего похожего ты никогда не видел. Креветки-альбиносы и безглазые штуковины. Что толку им тут от глаз? Есть прозрачные твари... Черт, какая-то жизнь существует почти всюду. Ну, не скажу про самое дно, тридцать пять тысяч футов, к примеру. Я там никогда не был. А на этой глубине есть жизнь, точно. Что всех заводит, так это мысль, будто некоторые виды жизни и в самом деле зародились на больших глубинах.

– Угу, – буркнул Уэббер. – Я это слышал. Называется хемосинтез.

Хемосинтез – причина, по которой он оказался здесь, отмораживая задницу в океане на глубине двух миль, в совершенном, непроницаемом мраке.

Хемосинтез – зарождение жизни без света: концепция, по которой живые существа можно сотворить из одних только химических веществ. Фантастическая гипотеза. Революционная. Не подтвержденная ни единым фактом.

Добыть свидетельство возможности хемосинтеза, документировать его, доказать его существование так, чтобы исключить любое обоснованное сомнение, – в этом и состоял его контракт, мечта фотографа. Свободный художник, по контракту с «Нэшнл джиогрэфик» Уэббер обязался сделать первые в истории снимки глубоководных океанских разломов в недавно открытой впадине Кристофа, у подножия Срединно-Атлантического хребта строго к западу от Азорских островов. Эти разломы, подобно угревидным язвам на коже Земли, извергали расплавленную породу из недр планеты в ледяную воду. Сами они представляли собой мини-вулканы, но предполагалось, что на их склонах приютились формы жизни, созданные и питаемые химическими веществами, которые выделяет лава. Другими словами, речь шла о хемосинтезе. О формах жизни, созданных химически и не нуждающихся в солнечном свете: не знавших его, рождающихся, живущих и умирающих без него.

Уэббер получил контракт, обойдя не менее талантливых фотографов, поскольку отличался редкой изобретательностью в обращении с камерами, объективами и футлярами, а также из-за молодости и смелости. Он подписал контракт отчасти по денежным соображениям, отчасти – чтобы обеспечить себе позиции в «Нэшнл джиогрэфик», но прежде всего из трепетного желания быть первым, кто докажет, что эту научную фантастику действительно можно наблюдать в море, в природе.

Дэвид не думал о страхе, считая себя притерпевшимся к нему. За последние пятнадцать лет он пережил три авиакатастрофы, нападение раненой львицы, укусы акул и мурен; его жалили скорпионы и заражали целые тучи экзотических паразитов, что повлекло, среди прочих неудобств, выпадение волос по всему телу и облезание кожи от языка до полового органа.