На это долгое, гневное рычание испуганным пофыркиванием неожиданно откликнулся пони. Все эти годы никакие посторонние звуки не отвлекали Лобсанга Дрома, и потому он поднял низко опущенную голову и склонил ее набок, внимательно прислушиваясь.
Снежный леопард зарычал вновь. И тут же его рычание оборвалось, сменившись полной тишиной. Словно какой-то волшебник вдруг усмирил хищника.
Мягкое похрустывание вязнущих в снеге копыт становилось все слышнее, вот звук уже совсем рядом с хижиной, где Лобсанг Дром предавался своим горьким размышлениям.
– Прими мое тысячекратное благословение, о путник! – выкрикнул он свое приветствие.
Никто ему не ответил, слышался только хруст копыт.
– Если ты китайский солдат, – предупредил Лобсанг Дром, – знай, что я не боюсь смерти.
– Если я и впрямь был бы китайским солдатом, – откликнулся звонкий, как медная труба, голос, – тебе следовало бы задушить меня голыми руками. Только тогда ты вправе называться человеком.
– Я монах и придерживаюсь великого принципа ненасилия.
Невдалеке показалась густая тень – кто-то вел в поводу пони.
– Ты полнейший неудачник, Лобсанг Дром, – обвиняющим тоном произнесла тень.
– Не стану оспаривать, – откровенно признался Лобсанг Дром.
Человек шагнул в пещеру, и Лобсанг увидел, что его плоское лицо напоминает медный гонг, а шея – короткий обрубок ствола дерева. Это не тибетец, монгол. Одет в черную кожаную тужурку и стеганые штаны, какие носят монгольские всадники. На серебряном поясе висит кинжал. На деревянном седле у лошадки – таких пони используют на войне – призрачно-серая туша мертвого снежного леопарда. Любопытно, что на шкуре не видно ни пятнышка крови.
– Как ты его убил? – спросил Лобсанг.
– Плюнул ему в глаз, – рассмеялся монгол. – Ведь он всего-навсего кот, вот я и убил его плевком. Там, откуда я родом, маленькие волчата играючи разорвали бы его на куски.
Лобсанг тем временем заметил, что к седлу пони прикреплено лассо, и сообразил, что гость вполне мог поймать и задушить снежного леопарда одним метким броском.
– Зачем ты поднялся сюда, монгол? – с любопытством спросил Лобсанг Дром.
– Болдбатор Хан приказал мне разыскать твои обленившиеся кости.
– Зачем? – удивился жрец, ничуть не обидевшись.
– Нашли нового панчен-ламу.
Вместо ответа Лобсанг Дром сплюнул в снег.
– Тебе нечего сказать по этому поводу?
– Панчен-лама не заслуживает даже слов, необходимых, чтобы проклясть его имя.
– А ты не заслуживаешь того, чтобы жить в пещере, – проворчал путник, с силой пнув Лобсанга Дрома сапогом в грудь. Тот, отлетев, растянулся на куче ячменя.
Незваный гость же спокойно стащил леопарда со своего жеребца и, достав из-за пояса кинжал, принялся его свежевать.
– Что ты делаешь, монгол? – спросил Лобсанг Дром, вновь усаживаясь.
– Порчу превосходную шкуру, – буркнул в ответ тот и принялся разрезать серебристо-серую шкуру на меховые полосы и ремни.
Когда же странник оторвался от своего занятия, оказалось, что он изготовил некое подобие меховой накидки, которую и бросил к босым ногам тибетца. Шкура все еще хранила тепло умершего животного.
– Надевай, – велел монгол.
– Зачем?
– Чтобы меня не оскорбляла твоя нагота во время нашего долгого путешествия.
– Я не могу покинуть эту пещеру, пока своей железной волей не докажу, что достоин найти нового бунджи-ламу.
Монгол прищурился, и, когда заговорил опять, в голосе его послышались нотки почтения.
– Ты можешь узнать об уважении к тебе бунджи-ламы лишь из его собственных уст. Я отвезу тебя к нему.
Лобсанг Дром ошарашенно заморгал.
– Ты знаешь, где его найти?
– Нет, но я знаю одного-единственного человека, который может найти его. Если, конечно, это вообще возможно.
– Интересно, как? Я последний из Безымянных Почитателей, Прозревающих Свет Во Тьме.
– Для моего превосходного пони сущее бесчестье, если на него усядется такой грязный, немытый всадник, как ты. И все-таки я разрешу тебе сесть на него, – отозвался монгол. – Поторопись! В нашем распоряжении всего четырнадцать-пятнадцать лет, чтобы найти бунджи-ламу. В противном случае на Львиный трон взойдет этот гнусный панчен-лама, и эти треклятые китайцы будут править Тибетом до самого окончания Кали-юги[4].
Едва ли не окоченевший Лобсанг Дром с трудом набросил на себя роскошную леопардовую шкуру. Она дымилась, словно котелок с похлебкой на огне. Ее прикосновение к обветренной коже ласкало.
Взобравшись на деревянное, отделанное серебряной сканью седло, Лобсанг Дром изо всех сил старался удержаться в этом непривычном для него положении, в то время как монгол повел пони по кругу, а затем стал спускаться по узкой, шириной меньше чем в локоть тропе.
– Как тебя зовут, монгол? – спросил жрец немного погодя.
– Кула.
– А что это за человек, который сможет определить место пребывания бунджи-ламы, после того как все Безымянные Почитатели, Прозревающие Свет Во Тьме, последний из которых перед тобой, потерпели неудачу.
– Это мастер Синанджу, – прокричал монгол Кула под грохот канонады китайской артиллерии. – Если только предложить ему достаточно золота, он сможет отыскать луну в снежном буране.
– Но ведь до Кореи, где живет мастер Синанджу, очень долгий путь, к тому же пролегающий по китайской территории.
– Еще более долгий путь до Америки, где сейчас находится мастер Синанджу.
– Мастер Синанджу также в изгнании?
– Тише, жрец. Не сбивай дыхания. Тебе понадобятся все твои силы, чтобы перебраться через перевал.
Из этих слов Лобсанг Дром понял, что монгол намеревается перейти в Индию.
– Между Индией и Америкой – безграничный океан, – заметил он. – Как же мы переправимся на одной лошади?
– На моем намду, – беззаботно ответил странник.
Услышав это, Лобсанг Дром не удержался от вопроса:
– Откуда у монгола может взяться воздушный корабль?
Монгол Кула лишь ухмыльнулся. Пока они спускались по горным склонам, он больше не проронил ни слова.
Все еще продолжался год Земляной Собаки. Миновало уже пять астрологических кругов. Стонали ветры, по обветренному лицу святого Лобсанга Дрома Ринпоче хлестал снег, и он по-прежнему не верил, что в конце пути они все же найдут бунджи-ламу.
В глубине своего ожесточившегося сердца жрец страшился крушения последней надежды, ибо тогда он окончательно падет духом.
Звали его Римо, и он изо всех сил старался правильно написать Буттафуоко.
Он стоял перед АБМ – автоматической банковской машиной – в огороженном плексигласом внешнем вестибюле соседнего банка в приморском городке штата Массачусетс, где, как ему казалось, находится его дом.
Был поздний вечер, и буквы на экране АБМ словно отливали зеленью светлого нефрита.
На экране было написано: «Здравствуйте, мистер/миссис ХХХХХХХХХХ, пожалуйста, наберите вашу фамилию».
– Вот черт, – пробормотал Римо, глядя на длинный ряд клавиш, похожих на клавиатуру пианино. Уличные огни, отражаясь от прозрачного органического стекла, играли на его тонком лице с губами, тронутыми мрачноватой усмешкой. Залегшие под глазами тени придавали лицу сходство с черепом, тем более что высокие скулы были плотно обтянуты кожей. Лицо не выражало счастья. Никогда не выражало счастья, но по крайней мере после многих пластических операций обрело свой прежний вид.
Морща высокий лоб, Римо пытался разрешить возникшую перед ним проблему.
Это было какое-то новшество в банковской системе. Четырехзначного кода, как выясняется, теперь недостаточно: клиент должен правильно написать фамилию, дабы получить доступ к своему банковскому счету.
Вчера вечером, когда Римо под фамилией Браун снял со счета сто долларов, все обошлось, то же самое и позавчера вечером, когда он забрал пятьдесят долларов со счета некоего Блэка. Еще раньше он пользовался фамилией Грин. Все эти фамилии он писал без всяких затруднений.
Вообще-то говоря, Римо надеялся, что его задержат, прежде чем он пустит в ход карточку с фамилией Буттафуоко. В сущности, винить нужно только самого себя. Он сам выбирал фамилию, а затем в канцелярии его обеспечивали подложным водительским удостоверением, кредитными и банковскими карточками. Не предвиделось никаких проблем с быстрым получением очередных ста долларов на фамилию Буттафуоко.
Все шло хорошо, пока банковская администрация из-за участившихся случаев жульничества не дополнила четырехзначный код фамилией клиента.
Римо смотрел на экран, прикидывая, впишется ли фамилия Буттафуоко в длинный ряд мерцающих зеленых знаков X. Вроде должна вписаться. Значит, все в порядке. Римо впечатал первые четыре буквы: их нетрудно было запомнить по простой ассоциации[5].
На экране теперь высветилось БУТТХХХХХХ.
